Меняю курс

Однажды в нашем доме в Риме появился известный испанский писатель дон Рамон дель Валье-Инклан. Мы знали о его назначении на пост директора испанской Академии изящных искусств в Риме, но время его приезда нам не сообщили.

Поскольку ни Кони, ни я не были знакомы с доном Рамоном, его неожиданный визит, естественно, удивил нас. Оказалось, он привез письмо от Прието, в котором дон Инда просил позаботиться о писателе, пока тот не освоится в Риме.

Видимо, мы произвели на дона Рамона неплохое впечатление, ибо он провел у нас целый вечер. Нам он тоже понравился.

Несомненно, дон Рамон, про которого столько говорили и писали, обладал довольно оригинальным характером. Я не претендую на исчерпывающую характеристику Валье-Инклана, но постараюсь вспомнить некоторые события, связанные с его полуторагодичным пребыванием в Риме, и поделиться своими впечатлениями о нем.

Мне кажется, впервые за свои 64 года дон Рамон смог вести в Риме образ жизни, о котором всегда мечтал.

В замечательном здании академии дон Рамон чувствовал себя как сеньор в собственном дворце. Его фигура прекрасно гармонировала с окружающим великолепием. Он был полной противоположностью нашего посла. Добрый Аломар чувствовал [277] себя настолько не на месте в необъятных залах палаццо Барберини, что казалось, будто он боится, как бы его не приняли за постороннего и не выгнали оттуда.

Дон Рамон одевался по всем правилам высшего света. Обычно он носил черный пиджак и брюки в полоску, а на приемы надевал фрак, прекрасно сидевший на нем.

Из всех испанцев, проживавших в Риме, он выглядел самым элегантным. Борода, пустой рукав, очки наподобие тех, что носил великий сатирик Кеведо, и вообще вся его фигура привлекали внимание.

Из вторых рук он купил автомобиль, очень подходивший для его должности. У него был шофер-итальянец, одновременно выполнявший обязанности лакея. За столом он обслуживал его в перчатках и коротком белом пиджаке.

В первые дни в обществе дона Рамона я чувствовал себя стесненно, не зная, о чем говорить с ним. То, что приходило в голову, казалось банальным для беседы со столь важной персоной. Однако эта натянутость длилась недолго, дон Рамон держался непринужденно и, видимо, был доволен нашим обществом. Он сумел внушить доверие к себе, и между нами установилось полное взаимопонимание.

Говоря о наших отношениях с доном Рамоном, я не хочу сказать, что после приезда в Рим у него изменился характер. Валье-Инклан по-прежнему поражал своей оригинальностью и манерой поведения.

Жена писателя, оставшаяся в Мадриде, почему-то посылала ему письма в адрес нашего посольства. На конвертах она писала: «Господину дону Рамону дель Валье-Инклану, маркизу де Брадомин, автору «Божественных слов» и других, «не столь божественных». Посольство Испании. Рим». Столь необычный стиль всегда обсуждался нашими дипломатами, но делалось это сдержанно, ибо дона Рамона боялись.

Его первая дерзкая выходка в моем присутствии произошла у нас в доме. Сестра первого секретаря посольства Хуанито Ранеро, весьма манерная дама, желая показать свою интеллигентность и обратить на себя внимание, постаралась сесть рядом с доном Рамоном. Стремясь завязать беседу, она (уподобляясь тому господину, который страшно хотел рассказать в кампании об одном случае на охоте, но, не находя для этого удобного повода, громко воскликнул: «Пум» - и тут же добавил: «Кстати, говоря о выстрелах. Как-то на охоте»… и т. д.) произнесла «пум» и довольно жеманно [278] сообщила, что кончает читать книгу Ортега{119}, которая заинтересовала ее, но она хотела бы узнать мнение дона Рамона. Поглаживая бороду, Валье-Инклан уставился на свою соседку и вдруг спросил:

–  Как, вы сказали, имя этого автора?

–  Хосе Ортега, - повторила дама.

Тогда дон Рамон, устремив взгляд в потолок, как бы вспоминая что-то, ответил:

–  Я не помню, чтобы когда-нибудь слышал об этом господине!

* * *

Отношение испанской церкви к республике мы чувствовали и в Италии. Организуемые ею паломничества в Рим превратились в настоящие антиреспубликанские демонстрации. В дни паломничеств на улицах Рима можно было видеть испанских женщин в традиционных, бросающихся в глаза мантильях. Они демонстративно несли монархические флаги и значки. Подобные выступления выглядели глупо и безвкусно, но некоторым людям трудно помешать быть смешными. Шествия в мантильях с высокими гребнями, что было бы кстати на севильской ярмарке, казались дурацким маскарадом на Виа-Венето и других римских улицах.

Однако на митинги против республики, беспрерывно организуемые паломниками по совету руководивших ими священников, при содействии местного духовенства и с одобрения фашистских властей, нельзя было не обращать внимания.

Но посол, хотя это входило в его обязанности, из боязни или робости не заявлял протест фашистским властям, допускавшим подобные акты, направленные против дружественной страны.

Чувствуя полную безнаказанность, паломники все больше наглели. Однажды в Рим прибыла группа паломников во главе с двумя священниками, намеревавшаяся посетить известный храм Браманте. Это замечательное здание находится на территории испанской Академии изящных искусств, и в нем всегда было много туристов. Вероятно, в тот день отмечался какой-то праздник, ибо на здании академии подняли республиканский флаг. Увидев его, один из священников потерял всякое самообладание [279] и стал выкрикивать оскорбления в адрес республики и ее правительства.

Разгневанный дон Рамон, находившийся в это время в академии, направился к нему и, потрясая палкой, назвал никуда не годным священником и предложил немедленно покинуть помещение. Видимо, Валье-Инклан выглядел весьма воинственно, ибо оба священника, не сказав ни слова, в сопровождении своей паствы покинули академию.

В связи с вопросом о паломниках не могу устоять перед желанием раскрыть маленький дипломатический секрет. Одного из секретарей испанского посольства при Ватикане{120}, моего хорошего друга, посол уполномочил принимать от фанатически верующих четки, образки и бутылочки с водой и освящать их благословением папы римского в Ватикане, а затем возвращать все эти вещи нетерпеливо ожидавшим владельцам.

Секретарь не верил в чудеса и складывал четки и прочие вещи к себе в ящик. Там же хранилась бутылка виски, которым он всегда угощал меня. Через два дня, даже и не подумав отнести врученные ему предметы в Ватикан, он торжественно возвращал их паломникам.

* * *

Мне бы не хотелось, чтобы нарисованный мною портрет дона Рамона послужил подтверждением искаженного образа этого человека, созданного некоторыми писателями, изображавшими его как экстравагантного эгоиста, безразличного ко всему окружающему.

В Риме мы виделись почти ежедневно на протяжении полутора лет, и мне представилась возможность ближе познакомиться с Валье-Инкланом, тем более что с первого дня он был откровенен со мной и не скрывал своих мыслей.

Я увидел в нем искреннего республиканца, человека передовых убеждений, целиком отдававшего себя служению республике, которая, как он считал, полностью преобразит Испанию и удовлетворит стремление большинства испанцев к прогрессу и справедливости. Часами я слушал рассуждения дона Рамона о событиях, происходящих в мире. Он внимательно следил за политической обстановкой в Испании и смело [280] комментировал деятельность республиканского правительства. Признавая авторитет Валье-Инклана и восхищаясь им, я полностью разделял его взгляды.

С другой стороны, дон Рамон удивлял всех своей оригинальностью. В наших разговорах он всегда являлся ведущей стороной и часто фантазировал. О событиях времен королевы Изабеллы II он серьезно и невозмутимо говорил так, словно был их участником. Например: «Когда королева увидела, что я не согласен…» Фантазии дона Рамона благодаря его удивительному умению преподносить их очень забавляли нас.

* * *

Испанское посольство при Ватикане, занимавшее старый дворец на площади Испании, иногда устраивало обеды или приемы, на которых нам полагалось присутствовать. На них всегда было страшно скучно. Здание посольства выглядело угрюмым, его атмосфера напоминала затхлость религиозных учреждений, знакомых мне с детства.