Меридон (др.перевод)

– Что это? – спросила я, глядя на него сквозь выступившие слезы.

– Голландский джин и бренди, – ответил Перри, отпив из фляжки. – Огонь. Мы это называем «голландец с французом». Ума лишаешься, правда?

– Да, – сказала я.

Экипаж рванулся вперед, колеса скользили по льду между булыжниками мостовой.

Я кивнула и откинула голову на подушку сиденья. Закрыла глаза и задремала. Когда экипаж остановился, мне пришлось опереться на руку Перри, чтобы подняться на крыльцо и зайти в дом, где меня ждала Сьюэлл, моя горничная, готовая помочь мне переодеться в дневное платье.

– Меня мутит, – сказала я.

Горло у меня отекло еще сильнее, я охрипла.

Сьюэлл взглянула на меня.

– У вас нездоровый вид, мисс Сара, – сказала она. – Принести вам поссет? Хотите отдохнуть?

Я помолчала, глядя на кровать, застеленную чистыми белыми простынями. Девчонка, которой я была прежде, могла прошагать весь день за фургоном, а потом весь вечер ездить верхом, чтобы заработать на жизнь. А теперь тело мое переполняла усталость, а душа была измучена.

– Да, – сказала я. – Расстегните мне пуговицы на спине, и я посплю. Я нигде не обещалась быть до вечера.

Я забралась под прохладное одеяло, села и выпила поссет, который принесла горничная. Заснула я сразу, но, вздрогнув, проснулась, когда она пришла разжечь у меня камин.

– Пять часов, мисс Сара, – сказала она. – Ее милость вернулась, переоделась и снова уехала. Сказала, что вы с лордом Перегрином можете последовать за ней во втором экипаже. Я сказала ей, что вы прилегли.

Я кивнула. Откинула одеяло – оно показалось мне тяжелым, руки мои ослабели. Я спустила ноги на пол, и половицы словно поплыли подо мной.

– У меня лихорадка, Сьюэлл, – глупо сказала я. – Я слишком больна, чтобы куда-то ехать. Попросите лорда Перегрина извинить меня. Я сегодня останусь в постели и завтра буду здорова.

Веки у меня горели. Я упала обратно на подушки.

– Вы будете обедать здесь, у себя? – равнодушно спросила горничная.

– Нет, – ответила я.

Когда-то я была голодной маленькой нищенкой. Сейчас мне казалось, что я больше никогда не захочу есть.

– Нет. Принесите мне лимонада, а потом, пожалуйста, дайте поспать.

Я слышала, как она гремит кочергой по каминной решетке, потом скрипнула половица, когда горничная пошла к двери. Очень смутно я уловила ее разговор с Перри, а потом звук стал доноситься до меня волнами, как море, как прибой в тот последний день в Селси.

Я снова уснула, и мне приснилось, что я вовсе не в Лондоне. То был лихорадочный сон, дробный и краткий, полный причудливых пугающих образов – они терялись во мраке, когда я силилась проснуться и избавиться от них, и возвращались, когда я начинала дремать. Мне казалось, что я снова в фургоне и все зову, зову ее, чтобы она принесла мне кружку воды. Горло мое запеклось, я так боялась, что у меня гнилая горячка и я умру. Во сне я видела ее спину и слышала свой тонкий детский голос, умолявший проснуться и принести мне кружку. Я была беспокойна, меня лихорадило. Я не узнавала себя. В лихорадочном сне мне мерещилось, что я рассердилась, что она не просыпается ради меня, и я крикнула: «Я ради тебя столько раз просыпалась, ленивая ты тварь!» Я вспомнила, как поднималась ради нее, как прислуживала ей и как она в награду улыбалась и разве что прикасалась ко мне, но чаще никакой награды и вовсе не было. И я подумала – пусть эта мысль и рвала мне сердце, как зубья граблей, – что она раз за разом брала у меня так много, а взамен не давала ничего. Она была эгоистичной, глупой девицей, и если бы послушала меня, то не полезла бы в тот день по веревочной лестнице. Если бы она меня послушала, она бы не пыталась поймать парня, который совсем не собирался жениться. Будь у нее в голове хоть что-то, кроме тщеславия и ветра, она бы увидела, что весело направляется не той дорогой, худшей дорогой из всех! И если бы она меня послушала, она бы сейчас не была мертва, а я бы не была больна – больна, и одинока, и настолько не в ладах с собой, что все шло не так.

Все шло не так.

Настолько не так, что я не понимала, кто я и что мне делать.

Здесь я заставила себя проснуться и потянулась в темноте за лимонадом. Была ночь, ночь, клонившаяся к рассвету. Кто-то принес мне попить, пока я спала. Кто-то снова развел огонь. Ночью я уже пила, потому что стакан был пуст, а кувшин полон лишь наполовину. В холодном сером свете зари я смогла сесть и налить себе лимонада.

Он был ледяным. Я задрожала, словно мое горло и живот сжали снежные пальцы. Стакан я выпила залпом, пытаясь утолить жажду, а потом снова забилась под одеяло. Мне было холодно, я продрогла, меня знобило. Но прижав руку ко лбу, я почувствовала, что он горит.

Тут я поняла, что больна, поняла, что этот сон, в котором она была дурой, злой дурой, – лишь часть моей болезни. Надо было держаться того, что я знала. Вспомнить, какой она была, моя любимая. Мне было нужно удержать в уме Перри, такого, каким, как я знала, он мог стать: беспечного юношу, которому предстояло вырасти в хорошего человека. Нужно было помнить, что Уилл Тайяк – злой мстительный работяга, нажившийся на моей земле и теперь убегавший в гневе, туда ему и дорога!

В сером холоде раннего утра меня трясло.

Надо было держаться за все это, иначе… я не знала, что случится. Приоткрой я разум хоть чуть-чуть сомнениям и неуверенности, я лишусь памяти о ней и любви к ней, я лишусь ясного будущего.

– Я хочу стать леди Хейверинг, – прохрипела я в стылый воздух спальни. – Я хочу управлять Хейверингом и Широким Долом, вместе. Хочу быть лучшим землевладельцем в стране. Хочу, чтобы все знали, кто я.

Мысль о том, что все на сотни миль вокруг будут знать мое имя, меня утешила.

Я чуть оползла на подушках.

И снова уснула.

Проснулась я утром, в жару, слепая – мои веки так покраснели и опухли, что я едва смогла их поднять. Разбудил меня вскрик горничной, которая подошла к кровати, увидела меня и метнулась к двери. Я чуть приоткрыла глаза и тут же зажмурилась. Даже с задернутыми шторами в комнате было слишком светло, и треск вновь разожженного огня был таким громким, что у меня заболели уши. Я горела в лихорадке, у меня так болело горло, что я не могла бы заговорить, даже если бы захотела.

Дверь спальни снова отворилась, и на пороге появилась горничная самой леди Хейверинг, Риммингс, очень высокая и царственная, несмотря на папильотки, торчавшие из-под ночного чепца. Не обратив внимания на мою горничную, щебетавшую ей в спину, она приблизилась к кровати и посмотрела на меня. Когда я увидела, как изменилось ее лицо, я поняла, что серьезно больна.

– Мисс Сара… – позвала она.

Я моргнула. Попыталась сказать: «Да?» – но голос сгорел в моей раскаленной глотке.

Я кивнула. Даже это легкое движение заставило распухшие мышцы моей шеи взвыть от боли – вой этот набатом отозвался у меня в голове.

– У вас очень нездоровый вид, вам нехорошо? – голос у Риммингс был такой резкий, что резал, как ножом, нежные места у меня за глазами и в ушах.

– Да, – у меня получилось издать тихий шепот.

Риммингс услышала его, но не склонилась, чтобы слышать лучше. Она держалась подальше от моего дыхания.

– Это точно гнилая горячка! – сказала Сьюэлл, моя горничная.

Я с трудом повернула голову на пропотевшей подушке и посмотрела на Сьюэлл. Если это гнилая горячка, то мне конец. Я видела, как моя мама-роми умерла от гнилой горячки, я знала, как беспощадна эта болезнь, как жестокий хозяин, который сломает твой дух, прежде чем выкинуть тебя вон. Будь я в Широком Доле, подумала я, я могла бы противостоять ей, я могла бы с ней побороться. Но не в Лондоне, где я всегда была уставшей и напряженной и где дни мои были так бедны радостью.