Мерле и повелитель подземного мира

Мерле давно потеряла чувство времени и от усталости едва держалась на спине льва. Наконец на красном горизонте обозначился какой-то высокий темный контур. Сначала она приняла его за смерч или ураган. Однако позже стало ясно, что темный столб плотен и неподвижен.

Колонна. Километровая колонна, высившаяся от основания пещеры Ада до потолка.

С более близкого расстояния на колонне обозначились отверстия, расположенные на разной высоте, но одинаковой величины. Окна.

— Это вовсе не колонна, — прошептала удивленно Мерле. — Это же башня!

— Сокол летит прямо к ней, — сказал Фермитракс.

– Там — выход? — спросила Юнипа слабым голосом.

Мерле пожала плечами.

— Похоже, что Сет так считает. Это он нас сюда привел.

— Да, — сказала Королева, — но не нас одних.

Мерле не надо было оглядываться, чтобы понять, что хотела сказать Королева. Стая лилимов была так же упорна в достижении своей цели, как Фермитракс и жрец Хоруса, и не отставала от беглецов.

— Весело будет… — пробормотала Мерле.

— И очень скоро, — сказала Юнипа, решившись оглянуться.

Мерле не удержалась и тоже посмотрела назад.

Лилимы были метрах в пятидесяти от них.

Она уже видела, как улыбается Барбридж.

12

Черепаховый панцирь качался на волнах, как осенний лист, упавший с дерева. У Серафина все эти часы скитания по морю было тяжело на сердце, и казалось, будто бы он безудержно летит в пропасть. Его не покидало тревожное предчувствие, невольное ожидание какой-то неизвестной опасности, которая может положить конец их скучному дрейфу.

Когда от долгого созерцания одного и того же пейзажа Серафин закрывал глаза, он снова видел затянутое облаками небо и под ним — серое гладкое море, будоражимое лишь легкими накатами волн, но вовсе не предвещающее шторм; обдающее брызгами, но скорее теплыми, чем холодными. Будто море само не знает, чего хочет.

До горизонта не было и намека на берег. Незавидное положение беглецов усугублялось еще и тем, что русалки, тащившие черепаховую посудину, вдруг бесследно исчезли. Нырнули ни с того ни с сего вглубь и были таковы. Серафин оглянулся на Унку, но и она не знала, чем объяснить их бегство.

Унка сидела на дне черепахового панциря между Дарио и Тицианом, крепко держа обеими руками сумку с серебряной маской Арчимбольдо. Серафин, понятно, разделял ее скорбь, но все же ему хотелось, чтобы она хотя бы на минуту стряхнула свое оцепенение и поделилась своими мыслями об их будущем. О самом ближайшем будущем.

Потому что их дела были плохи. Хуже некуда.

Аристид перестал наконец бубнить себе под нос. Еще немного, и Дарио или Тициан выкинули бы его за борт, но с наступлением утра Аристид и сам затих. Теперь он, не отрываясь, смотрел вдаль, ни с кем не разговаривал, а если кто-нибудь обращался к нему с вопросом, молча кивал или тряс головой.

Но самым странным образом себя вела Лалапея. Женщина-сфинкс, перегнувшись через край панциря и опустив руку по локоть в воду, не меняла своей позы. Кто-то — Серафину показалось, что это Тициан, — предположил, что Лалапея хочет поймать рыбку на завтрак, но никто не засмеялся. Да и время завтрака давным-давно прошло.

Серафин досадовал на сфинкса за ее молчание даже, пожалуй, больше, чем за то незавидное положение, в каком они из-за нее оказались. Даже теперь, после долгого блуждания по морю — сначала темной ночью, а затем при свете дня, — она не считает нужным объяснить, что же произошло там, на кладбище Сан-Микеле. Лалапея продолжала задумчиво глядеть в пространство, опустив руку в воду, словно ожидая, что снизу кто-то наконец дотронется до ее пальцев.

Кого бы она там ни поджидала, у Серафина терпение лопнуло.

— Лалапея, — окликнул он ее в сотый раз. — Что произошло на Сан-Микеле? Долго ли в земле лежало это… это странное существо?

Он знал, что она ответит — «долго».

— Долго, — сказала она.

Дарио потерся спиной о бортик панциря, стараясь сесть поудобнее, и сказал:

— Здоровенный был сфинкс.

— Да? — криво усмехнулся Тициан. — А мы и не заметили.

— Я хочу сказать, — продолжал Дарио, зло взглянув на него, — что это был не просто большой сфинкс. Или даже — не очень большой. Тот, кто был похоронен на Сан-Микеле, был… ну, еще больше.

Он не смог найти подходящего слова, тряхнул головой и опять замолчал.

Серафин кивнул.

— Да. Еще больше, — кратко подтвердил он и добавил: — Сфинкс-бог.

Аристид, неразговорчивый малыш Аристид поднял глаза и произнес свои первые слова за долгое время:

— Если он и бог, то — недобрый.

Тут Лалапея вдруг вышла из транса, в котором пребывала где-то очень далеко от мальчишек, от панцирной ладьи и даже от моря, и произнесла:

— Нет, он добрый. Но очень древний. Немыслимо древний. Первый сын матери. — Она вынула руку из воды, внимательно посмотрела на нее, будто не на свою, а на чужую, и продолжала: — Он уже лежал там, когда Египта еще на свете не было. Я хочу сказать, — Древнего Египта! В те времена, когда другие могучие силы овладевали миром: Океанские цивилизации, и Властители Глубин, и… — Она оборвала себя на полуслове, качнула головой и начала свой рассказ заново: — Он лежал там испокон веков. В ту пору на берегах Лагуны еще не было людей, и его положили туда, в землю, чтобы никто не нарушал его покоя. Он был бог, если исходить из ваших представлений, хотя никто его так не называл. Надо было сделать так, чтобы на острове Сан-Микеле его никто и никогда не потревожил. Для этого были назначены Стражи, чтобы его охранять.

— И ты в их числе, — вставил Серафин.

Женщина-сфинкс кивнула. Печаль делала еще прекраснее ее лицо.

— Я была не самым первым Стражем, но это не играет роли. Я охраняю Лагуну столько времени, что перестала считать века. Я пришла сюда, когда здесь не было ни города, ни домов, ни даже рыбачьих хижин. Позже я видела, как сюда пришли люди, как они захватили острова и тут поселились. Возможно, я должна была им помешать, кто знает? Но я всегда хорошо относилась к людям и не видела ничего плохого в том, что вы обитаете там, где он похоронен. Я делала, что могла, чтобы охранить его честь и покой. Это я позаботилась о том, чтобы Сан-Микеле стал кладбищем также и для вас, людей. Я постаралась быть другом и русалкам, ибо они — подлинные хозяева Лагуны или были таковыми, пока люди не придумали себе новую забаву: ловить их, убивать или запрягать в свои лодки.

Унка, внимательно слушавшая рассказ, подтвердила ее слова кивком головы.

— Ты подарила нам кладбище для русалок. Место, которое люди так и не нашли. До сих пор.

— Я сделала лишь то, что считала нужным, — сказала Лалапея. — Я охраняю покой мертвых, и делаю это уже много тысячелетий. Мне было нетрудно помочь русалкам. Надо было лишь оказаться в тех местах и ждать. Наконец пришло время построить дом или дворец, сделать так, чтобы никому не помешать и ни у кого в Венеции не вызвать подозрений. — Она прикрыла глаза, и показалось, что или ей снова хочется опустить руку в воду, или ей вдруг взгрустнулось, или будто она почувствовала себя в чем-то виноватой. — Когда земли вокруг Лагуны были еще не заселены, я не испытывала чувства одиночества. Это чувство я узнала позже, когда здесь появились люди и русалки. И конечно, Королева Флюирия. Я поняла, что хорошо бы иметь друзей и уметь им доверять. Поэтому я дала русалкам место для захоронений их подруг, но и русалки от меня отдалились.

— Мы всегда преклонялись перед тобой, — сказала Унка.

— Преклонялись! — Лалапея вздохнула. — Мне хотелось теплой дружбы, а не преклонения. Одно с другим не сочетается. Я всегда была одинока и одинокой осталась бы, если бы не… — Она запнулась. — Я опять отвлеклась. Когда началась Великая война и когда египтяне стали подчинять себе целые народы, я поняла, что пришло время действовать. Я узнала, что они обладают силой оживлять мертвых, а возвращенных к жизни — подчинять своей воле. И я пришла к убеждению, что, сама не зная того, все время ждала именно этого времени. Мое существование наполнилось смыслом. Ведь если бы египтянам удалось нашего бога, как вы его называете, оживить и сделать своим орудием… если бы им это действительно удалось, они бы сделались властителями всего мира.