Мерлин

Люди-большие вытаращили глаза, как будто я вырос из земли прямо у их ног. Вождь крепче сжал меч и буркнул:

— Женщина умерла, и ее закопали. Я вернулся за золотом.

— Езжай назад, — сказал я. — Если думаешь мстить тем, кто тебе помог, то поделом будешь наказан. Возвращайся к себе, ничего ты здесь не получишь.

Его тупая морда скривилась в мерзкой ухмылке.

— Я получу и золото, и твой длинный язык в придачу, ублюдок!

— Тебя предупредили, — сказал я и глянул на остальных. — Вас всех предупредили.

Те были поумнее или просто трусливее вождя. Они что-то забормотали себе под нос, складывая пальцы для защиты от дурного глаза.

Вождь расхохотался во всю пасть.

— Я тебя выпотрошу, как селедку, и удавлю твоими же кишками, молокосос! — объявил он, направляя острие меча мне в горло.

Элак напрягся, готовый прыгнуть. Я остановил его рукой. Острие, черное от запекшейся крови, придвигалось все ближе. Я обратил взор на зазубренное лезвие и представил жар, в котором его ковали, представил раскаленный докрасна кусок железа в горниле.

Острие засветилось — сперва тускло, потом все ярче и ярче. Алая полоса расширялась по лезвию к рукояти.

Вождь терпел, сколько хватило мочи, и за свое упрямство поплатился обожженной ладонью. Его вой прокатился по долине.

— Убейте его! — кричал он; красная кожа на руке уже пошла волдырями. — Убейте!

Его спутники не двинулись с места — их мечи тоже раскалились. Пряжки на поясах, кинжалы и браслеты стали обжигающе горячими.

Лошади приплясывали на месте, сверкая белками глаз.

— Убирайтесь отсюда и никогда больше не приходите. — Голос мой был спокоен, хотя сердце бешено колотилось.

Один из всадников развернул лошадь и хотел уже скакать прочь, но предводитель был упрям, как бык.

— Ни с места! — Лицо его почернело от гнева и досады. — Ты! — заорал он на меня. — Я тебя убью! Я...

Мне ни разу не доводилось видеть человека в такой ярости. Позже привелось — раз или два, но тогда я не знал, что от сильного гнева можно и помереть.

Вождь начал давиться, слова рыбьей костью застряли у него в горле. Задыхаясь, он ухватился руками за шею и, выкатив глаза, сполз с седла. Он был уже мертв, когда его тело коснулось земли.

Всадники лишь раз взглянули на мертвеца и, поворотив коней, унеслись прочь, оставив его лежать.

Когда они ускакали, Элак повернулся ко мне и заглянул в глаза. Он молчал, но вопрос читался ясно: “Кто ты? И что ты?”

Ноло присел на корточки рядом с телом и вымолвил тихо:

— Он мертв, Мирддин-прибыток.

— Взвалим его на лошадь, пусть сам возвращается домой, — предложил я.

Мы не без труда перекинули тяжелое тело через седло и, чтобы оно не соскользнуло, привязали запястья к лодыжкам, потом развернули бедную клячу, хлестнули ее по крупу, и она затрусила вослед товаркам. Я помолился за упокой его души — во мне не было ни ненависти, ни презрения. Мы проводили лошадей взглядом и вернулись в убежище. Элак и Ноло бежали впереди, так не терпелось им поведать о происшедшем.

Услышав их рассказ, Вриса и Герн-и-фейн взглянули на меня понимающе. Герн-и-фейн подняла руки над моей головой и пропела мне победную песнь. Вриса выразила свое одобрение по-другому: обняла меня и поцеловала. В тот вечер я сидел за ужином рядом с ней, и она кормила меня из своей миски.

Глава 7

На севере шел снег. Холодными беспросветными днями и долгими черными ночами под завывание вьюги я сидел у огня возле Аног Герн-и-фейн и внимал ее поучениям. Она наставляла меня в древней науке земли, огня, воздуха и воды, которую люди в своем невежестве зовут колдовством. Я усваивал на лету — учить Герн-и-фейн умела, и науку свою любила не меньше, чем Давид и Блез.

Тогда я и стал видеть. Все началось с горящего торфа в очаге, с красивых вишневых и золотых языков. Не все ведуньи это умеют, но Герн-и-фейн могла, глядя в огонь, различать очертания вещей. С той поры, как она разбудила во мне эту способность, мы часами просиживали вместе, наблюдая за пламенем. Потом она спрашивала, что я видел, и я отвечал.

Вскоре стало ясно, что я зорче ее.

По мере того, как росло умение, я почти научился вызывать желаемые образы. Почти. Тем не менее как-то ночью я видел мать. Это было и радостно, и неожиданно. Я, не отрываясь, смотрел в пламя, опустошив свой мозг для грядущих образов и в то же время мысленно устремись к ним. Рассказать об этом невозможно. Герн-и-фейн описывала так: «Словно набираешь воду из ручья или убеждаешь робких зимних жеребят спуститься с холмов».

Я всматривался в языки пламени, и передо мной мелькнул женский силуэт. Я потянул его к себе, удержал — словно огонек свечи в ладонях, — побудил принять форму и остаться. Это была Харита. Она сидела в комнате у жаровни с горящими углями. В тот миг, когда я ее увидел, она вскинула голову и огляделась, словно кто-то назвал ее по имени. Может быть, это был я; не знаю.

Я отчетливо видел ее лицо и по спокойной умиротворенности черт заключил, что она получила и правильно истолковала мое послание. Во всяком случае, она не изводила себя тревогой.

За ее спиной отворилась дверь, Харита полуобернулась и наградила вошедшего улыбкой. Я не видел, кто это, но он приблизился, и она протянула руку... Взяв ее ладонь в свою, он положил свободную руку ей на плечо и уселся на ручку кресла. Она повернула голову и коснулась губами его пальцев. Теперь я понял, кто это: Мелвис.

Я так разозлился, что не удержал образ: он рассеялся в пламени и пропал. Я остался с шумом крови в ушах и вопросом: «Что это значит?»

Меня не так поразило, что мать с Мелвисом. Нет ничего странного в том, что на время розысков она вернулась перезимовать в Маридун. Скорее меня задела ее нежность к другому — нежность, до сих пор безраздельно принадлежавшая мне. Тут тоже не было ничего особенного, но поди смирись с этим! Очень полезно убедиться в собственной незначительности.

Несколько дней я бился над значением увиденного, потом бросил. Главное, мать под надежной опекой и не чахнет от тоски по мне.

Я видел многое другое и все чаще и чаще узнавал людей и места. Вот Блез, закутавшись в плащ, сидит на холме и смотрит в звездное небо; священник Давид и дедушка Аваллах склонили головы над шахматной доской; Эльфин точит новый меч. Порою я не понимал, что вижу: в узкой каменистой расселине бьет из обрыва ключ; девушка с черными, как смоль, волосами, поджигает фитиль в ситовом светильнике; разгоряченные хмелем люди в чаду и шуме, оскалившие пасти псы...

Почти все завершалось одинаково: образ пропадал в пламени, превращаясь в пепел и жар. Я не знал, происходит это в прошлом, настоящем или будущем. Умение различать пришло позже. Всему свое время.

В те темные зимние дни Герн-и-фейн учила меня и другому. Она радовалась, что есть кому передать скопленные за долгую жизнь знания, а я с восторгом черпал из ее закромов. Наверняка она знала, что это не навсегда, что со временем я уйду и заберу полученное с собой. И все же она давала, не скупясь. Может быть, она знала и другое — как пригодятся мне со временем эти знания.