Мертвая зона. Города-призраки: записки Сталкера

– Снимай, – велел Шинкаренко Витьке, – Машка говорила, что ты хороший фотограф, у тебя все должно получиться правильно…

И Витька начал снимать. А я вышла на улицу, села на пороге детского сада и стала плакать. Слезы лились, горячие, очень соленые, и никак было их не остановить.

Вышел Шинкаренко, присел рядом, закурил.

– Можешь сформулировать, отчего ревешь? – деловито осведомился он.

– Больно, – пожаловалась я.

– Почти все дети выжили, – утешил он меня. – Ну, болеют, конечно, но ведь – живы…

Но я почему-то не утешилась. У меня «пекло», жгло где-то в области сердца, противно пощипывало, и от этой боли я ревела все сильнее.

– Тут, – я потыкала пальцем в грудь, – жжет. Почему?

– Радиационный ожог души, – невесело усмехнулся Шинкаренко. – Теперь ты знаешь, что чувствуют те, кто пережил аварию.

– Это пройдет?

– Вряд ли, – пожал плечами Володя. – Разве что поутихнет немного.

– Я обязательно вернусь сюда! – пообещала я. – Еще сто раз вернусь. С видеокамерой.

– Молодец, – похвалил меня Шинкаренко. – Значит, «пятнашку», нож и дозиметр не сдавай, когда будешь уезжать, забирай с собой. Твои будут. Приедешь, снова наденешь.

– Вот ведь черт!.. – вышедший из детского садика Витька был бледный и растерянный. – Черт побери! Казалось бы: ну, садик, ну, игрушки… А сердце ноет, как больной зуб! Ревешь, что ли? – присел он рядом со мной. – Я и сам сейчас завою, как пес на луну. Вовка, отчего это так?

– Если ты веришь в энергетику, могу объяснить это тем, что здесь, в Припяти, сосредоточена боль тысяч людей. И мы ее «считываем».

– А если не верю?

– Тогда ничего не скажу, – улыбнулся Шинкаренко. – Пошли обедать!

По дороге домой, на окраине Припяти, набрали грибов: вся поляна заросла огромными боровиками. Быстро почистили, поджарили.

– Ну-ка, ну-ка, – Шинкаренко поднес к сковородке дозиметр. Прибор истерически взвыл.

– «Грязные», – удовлетворенно констатировал Володя. – Все правильно, грибы сильно «набирают», эти еще ничего. А вот мы их сейчас нашими «фронтовыми» дезактивируем!..

– Это не обед, – пробурчал Витька. – Это братская могила какая-то на сковородке…

Но грибы есть стал. И от ста «фронтовых» не отказался. На войне – как на войне…

Хроника Чернобыля

В 1 час 23 минуты начался самый главный момент испытаний – выбег ротора генератора. Одновременно была нажата и кнопка МПА (максимальной проектной аварии). Таким образом, оба турбоагрегата – седьмой и восьмой – были отключены. В этот момент в технологических каналах реактора вскипел теплоноситель. Процесс развивался вначале медленно, но СИУр Леонид Топтунов забил тревогу: «Надо бросать аварийную защиту, Александр Федорович, разгоняемся», – сказал он Акимову. Акимов быстро посмотрел распечатку вычислительной машины. «Бросаю аварийную защиту!» – и протянул руку к красной кнопке.

В 1 час 23 минуты 40 секунд начальник смены блока Александр Акимов нажал кнопку аварийной защиты, по сигналу которой в активную зону вошли все регулирующие стержни, находившиеся наверху, и все стержни самой аварийной защиты. Но прежде всего в зону вошли те роковые концевые участки стержней, которые дают приращение реактивности. И вошли они в реактор как раз в тот момент, когда там началось обширное парообразование.

Была нажата кнопка, и начался разгон реактора на мгновенных нейтронах.

Стержни пошли вниз, однако почти сразу же остановились. Вслед за тем со стороны центрального зала донеслись удары. Акимов, увидев, что стержни-поглотители прошли всего лишь 2–2,5 метра вместо положенных 7, рванулся к пульту оператора и обесточил муфты сервоприводов, чтобы стержни упали в активную зону под действием собственной тяжести. Но этого не произошло. Видимо, каналы реактора деформировались и стержни заклинило.

Вот тогда всем «экспериментаторам» впервые стало по-настоящему страшно…

В этот момент в центральный зал четвертого энергоблока на балкон в районе узла развески свежего топлива вошел начальник смены реакторного цеха из вахты Акимова Валерий Перевозченко. Он посмотрел вниз – на пятачок реактора. Пятачком называется круг пятнадцатиметрового диаметра, состоящий из 2000 кубиков. Эти кубики – верхняя биологическая защита реактора. Каждый весит 350 килограммов и насаживается в виде шапки на головку технологического канала, в котором находится топливная кассета. Неожиданно начались сильные и частые гидроудары, и 350-килограммовые кубики стали подпрыгивать, как живые. Через несколько секунд вся поверхность пятачка уже ходила ходуном.

Перевозченко бросился вниз по лестнице, на блочный щит управления, к Акимову, чтобы сказать ему: происходит что-то ужасное!..

В последние двадцать секунд до взрыва, когда Перевозченко буквально рушился по крутой лестнице, стремясь поскорее добежать до Акимова и его ребят, в активной зоне происходили бурные химические и экзотермические реакции с образованием водорода и кислорода, то есть гремучей смеси. В это время произошел мощный паровой выброс – сработали главные предохранительные клапаны реактора. Выброс длился недолго, клапаны не способны были справиться с таким давлением и расходом и разрушились.

В это же время огромным давлением оторвало трубопроводы. Реактор получил свободное сообщение с центральным залом.

В 1 час 23 минуты 58 секунд концентрация водорода в гремучей смеси в разных помещениях блока достигла критической точки. Тогда раздались взрывы, и реактор и здание четвертого энергоблока были практически разрушены. Взрывом в реакторе подбросило и развернуло в воздухе плиту верхней биозащиты весом 500 тонн. Она развернулась в воздухе и рухнула на аппарат, оставив приоткрытой с боков активную зону реактора.

Над четвертым энергоблоком взлетели раскаленные куски ядерного топлива и графита. Часть из них упала на крышу машинного зала, начался пожар.

Около 50 тонн ядерного топлива выбросило взрывом гремучей смеси в атмосферу и понесло ветром на Белоруссию, Прибалтику…

Еще около 70 тонн топлива было выброшено с периферийных участков активной зоны, на крышу машинного зала четвертого энергоблока и на пристанционную территорию.

6 мая 1986 года на пресс-конференции в Москве зампред Совмина СССР Б. Е. Щербина заявит о том, что «радиоактивность в районе аварийного блока Чернобыльской АЭС составляет 15 миллирентген в час, то есть – всего 0,015 рентгена.

На самом же деле активность в районе аварийного энергоблока составляла в те дни от 1000 до 15 000 рентген в час.

День третий

Саркофаг

На третий день нашего пребывания в Зоне мы отправились к Саркофагу. Каким образом Шинкаренко удалось договориться, чтобы нам разрешили бродить по территории атомной станции да еще и фотографировать там, осталось неизвестным. Рано утром он куда-то исчез из Припяти, а, когда мы заканчивали завтрак, вернулся и повелел:

– Собирайтесь живенько! Едем с визитом к Саркофагу.

У подъезда стоял старенький «москвич», в который мы бодро загрузились. Ехать до Станции от Припяти – пятнадцать минут.

Саркофаг вблизи производил потрясающее впечатление. Огромный, темный, блестящий, он давил на любого приблизившегося к нему человека психически и – почти ощутимо – физически.

«Там, в глубине – все, что осталось от огромного энергоблока, – подумала я. – Интересно, как это все выглядит после аварии?»

– Слушай, Вовка, – словно подслушав мои мысли, окликнул сталкера Виктор. – А нельзя нам как-нибудь внутрь этой махины забраться?

– По личному разрешению директора Станции, – откликнулся Шинкаренко.

– А если без директора обойтись? – не отставал Витька. Мы уже успели понять, что наш проводник может сделать в Зоне практически все, причем в обход всех официальных лиц, так сказать, на дружеской основе.

– Можно попробовать… – неохотно протянул Шинкаренко. – Ладно… Побродите тут пока. Если спросят с вас что-нибудь, твердо отвечайте: «Товарищ Костиков в курсе наших передвижений!»

С этими словами он деловито потопал в сторону проходной.

Мы побродили, как было велено, вокруг, потом посидели на солнышке; Шинкаренко все не было. Вернулся он примерно через час, причем не один, а с серьезного вида дядечкой лет пятидесяти.

– Эти, что ли? – спросил дядечка, глянув на нас с Витькой.

– Эти, – вздохнул Шинкаренко. – Романтики-энтузиасты…

– Пошли, – велел дядечка коротко.

И мы пошли. На проходной нас никто ни о чем не спросил, видимо, договоренность уже была достигнута. В тесной комнатушке дядечка переодел нас в белые комбинезоны и шапочки; на ноги мы натянули бахилы, на шеи повесили респираторы.

– Пошли! – снова скомандовал наш провожатый. Надо отдать ему должное – он был немногословен.

Долго шли длинными станционными коридорами и переходами, наконец остановились в маленьком холле перед массивной железной дверью.

– Одевайте «лепестки»! – последовала команда.

Мы послушно надели респираторы и стали спускаться куда-то вниз, глубоко, и в конце концов оказались посреди того, что атомщики называют Развалом – на остатках блочного щита управления четвертым энергоблоком Чернобыльской атомной станции.

Объяснить, на что похож Развал, невозможно. Развал нужно видеть. Ощущение там такое, словно ты – крохотная, микроскопическая букашка, затерявшаяся посреди вселенского хаоса. А уж хаос вокруг был самый настоящий – ничего целого, только гигантские осколки, обломки, обрывки…

– Ну, – ухмыльнулся сопровождавший нас дядечка, – нравится?

– Кошмар, – искренне сказали мы.

– Тогда быстро фотографируйте что надо – и уходим. Поля тут – запредельные, как бы не приболеть вам всерьез после этой экскурсии.

– А вы? – поинтересовалась я.

– Меня радиация не берет! – отмахнулся дядечка. – У меня супротив ей иммунитет имеется. Такой вот организм достался удачный.

Витька в ажиотаже защелкал фотоаппаратом.

– Быстрее! – торопил провожатый, нервно поглядывая на часы. – Давай, парень, нельзя вам здесь больше!