Мертвые из Верхнего Лога
Шрифт:
Здесь, в лесу, Даша тосковала по матери отчаянно и горько. Окруженная незнакомыми запахами и звуками, пленница часами не могла уснуть. Ей представлялось, как мама наклоняется, чтобы привычно поцеловать ее на ночь, и она ощущает щекотное прикосновение ее волос и аромат ее любимых духов «Мицуко». Подсознание настолько объемно рисовало мамин образ, что, очнувшись от морока, девочка принималась плакать, покрепче закусив угол грубого одеяла, чтобы не привлекать внимание Лады.
Да, Даша тосковала — но только не в те минуты, когда рядом находился Хунсаг.
— Вера — тоже матка, — продолжал тот. — Но она уже пуста, изношена. Это знаю я, знает она сама и даже лес, который нас окружает. Иначе лес не привел бы новую.
— Вы имеете в виду девушку, которую приволокли сегодня ночью?
— Я
Перед словом «уйдет» Хунсаг помедлил всего мгновение, но и его хватило, чтобы Даша поняла, куда и в какой форме будет отправлена пленница. И первым ее порывом было дождаться окончания разговора, броситься к Вере, упасть на четвереньки перед ее окошком, как она делала много раз, и предупредить. И вместе с ней что-нибудь придумать. Но первую, спонтанную, мысль быстро потеснила вторая, родившаяся будто бы не в ее, Дашиной, голове, а имплантированная извне. Хорошо оформленная, крепкая, убедительная мысль: «Вера умрет, потому что она другая. Тебе незачем заботиться о ней, как большинство людей не заботит душа свиньи, части тела которой были пожарены на обед. Ты — существо другою порядка. А такие, как Вера, необходимы, чтобы обслуживать твое развитие».
— Как я уже сказал, до Веры была другая матка, а до нее — еще одна, — лился тихий бархатный голос Хунсага. — Некоторые их дети даже не дожили до возраста, когда их отнимаем мы. В два года детей переселяют в отдельный дом. В течение следующих пяти лет ими занимается Лада. Учит их слушать лес — так, как будто он часть их собственного тела. Потом я начинаю обучать оставшихся. Это будут новые люди, Даша. Новая раса, которая придет на смену существующей, заживо гниющей. Раса людей интеллектуальных и чутких. Воспринимающих Вселенную как цельную систему, ясновидящих и яснослышащих.
— Но… мне же давно не семь лет… — Даша вдруг обмерла от страшной мысли: а вдруг сегодняшний разговор не торжественное посвящение в ученики чародея, а подготовка к пути на алтарь?
— Глупый маленький человек… Такое бывает только в плохом кино.
Уже во второй раз девочка видела Хунсага смеющимся и во второй же раз отметила, насколько не идет ему веселье.
— Если бы я не видел в тебе шанс, то и десяти секунд на тебя бы не потратил. Я ничего не буду тебе обещать, Даша. Просто хочу, чтобы ты знала: они тебя выбрали. Скоро мир изменится. И у тебя есть шанс стать одной из тех, кто будет его строить. Стать одной из нас.
Задержать дыхание, как перед прыжком в коричневатую гладь деревенского пруда. Раньше она часто ходила к пруду — освежиться посреди вечной пахоты. На несколько минут время останавливалось. Она плыла вперед, раздвигая руками ряску и редкие камыши, в прохладной и мутной воде. Когда все это было — вроде бы совсем недавно, а как будто целая жизнь прошла.
Нет для нее теперь ни пруда, ни душистого лета, ничего нет — только запотевшая рюмка в грязноватой подрагивающей руке.
Задержать дыхание, поднести рюмку к губам, опрокинуть в рот дозу отнимающего память огня, закусить подсоленной хлебной корочкой… Нина пила почти каждый день. Огород запустила, корову продала. Чтобы не издохнуть с голоду, держала три жалких грядочки да потихоньку тратила сбережения. С покойным мужем они жили скромно и без излишеств, каждую копеечку, не доверяя сберкнижкам, прятали в жестяную банку из-под печенья. Вот и собралось кое-что на теперешнее существование.
Дни ее были однообразными и тоскливыми: Нина просыпалась к полудню с раскалывающейся головой и дурным вкусом во рту. Прямо в прохудившейся, с желтыми кругами под мышками ночной рубашке шла к колодцу, и плевать, что люди подумают. На все плевать. Вдоволь пила, потом возвращалась в дом, завтракала хлебом и консервами, курила на крыльце. Иногда на нее что-то находило — порыв из прошлой жизни, — и она принималась неповоротливо и суетливо наводить уют в избе. Но это быстро надоедало. Дом был давно и безнадежно запущен — повсюду пыль и паутина, на посуде толстенный слой потемневшего жира, занавески
несвежие, а постельное белье лоснится и пахнет хлевом.И сама Нина за два года превратилась в смрадную старуху. А ведь раньше бывшая учительница считалась моложавой, что и любила подчеркнуть. Когда-то.
Ближе к вечеру, когда облака сначала розовели, а потом и вовсе сливались цветом с небом, Нина перебиралась на веранду с бутылкой. Вливание в себя водки было не придурью, не капризом слабой личности, не вдовьей депрессией, а почти спасательной операцией. Но об этом знала только она, все же остальные считали, что Нина — хандрящая старуха, делящая с бутылкой одиночество. Муж пропал, погиб, сгинул — почему бы и не спиться.
Ближе к ночи она ускоряла темп — рюмки опрокидывались в ее нутро одна за другой, но первобытный, управляемый не разумом, а инстинктами страх мешал ей пьянеть. Она долго не могла поймать ощущение растущей вширь шаровой молнии в солнечном сплетении — ощущение, которое знают и любят все хронические алкоголики. Как будто бы прыгнуть в шаткое каноэ, которое понесет тебя в неведомые дали по черной реке.
Нина никогда не знала, придет ли он, но напивалась на всякий случай. Мысль о том, что он явится, а ее сознание будет ясным, пугала до бессильных слез. В тумане встречать его проще — можно списать на то, что ей все примерещилось, что ее собственно измученное сознание породило призрак, а с придуманными демонами смириться проще, чем с пришедшими извне. Это была глупая инфантильная уловка, ведь Нина точно знала, что он приходит по-настоящему.
Впервые она увидела его два года назад, через несколько месяцев после смерти мужа.
Собственно, о смерти Нина не знала наверняка — тела-то так и не нашли. Но это был очевидный исход — мужу исполнилось семьдесят пять, Борис перенес два инфаркта, и врачи настоятельно рекомендовали осторожничать. Но ему плевать было на врачей, и каждое утро старый лесник уходил в лес, причем забирался в непролазные чащи. Лес вдохновлял его, наполнял, вызывал желание жить. Лес и был самой жизнью: когда-то мать, отправившись на сносях по грибы, родила его на одной из солнечных проплешин посреди подступающих мрачных елей. Родила по-крестьянски быстро, одна, сама обтерла юбками от слизи и крови, сама перерезала пуповину ножом, которым еще час назад срезала белые грибы. Еловые и березовые ветки на фоне голубого неба стали первым, что он увидел. Ему было суждено полюбить лес больше всего на свете — вот Борис и любил. Больше лица матери, которая погибла, когда ему исполнилось всего девять; больше пропахших тестом и табаком рук тетки, которая его и поднимала; даже больше жены своей Нины, которая не раз со слезами умоляла его не забираться хотя бы в чащу. Он родился в лесу и умер там же — однажды ушел, как обычно, в половине седьмого утра и не вернулся к обеду.
Нина заволновалась не сразу, но, в четвертый раз разогрев любимый фасолевый суп мужа, — нахмурилась и даже подумала, что с нее хватит, вечером нужно поставить беспечного супруга перед драматическим выбором: или лес, или она.
Но Борис не пришел и к ужину. Не появился и к ночи. Такого с ним никогда не случалось. Иногда он уходил на два-три дня, но непременно предупреждал заранее, что отлучается надолго. И тогда брал с собой палатку, фонарь, закоптившийся котелок и теплое одеяло.
Нина всю ночь сидела на крыльце и курила, а на рассвете впервые заплакала. Поняла, что пора оплакивать, — муж уже не вернется, хотя в глубине души и продолжала надеяться.
Утром сообщила соседям об исчезновении Бориса. Мужчины быстро собрались и отправились на поиски. Наверное, с самого начала то была провальная идея — разве ведомы им тропы, по которым хаживал лесник с многолетним стажем? Сами-то они разве что обшаривали окраинные грибные полянки. Забираться в глушь им было страшно — тотчас же кто-то вспомнил, что из чащ иногда доносятся странные, глухие, будто бы потусторонние голоса и чуть ли не детский плач. Один вспомнил, другой поддержал — и толпа грубоватых деревенских мужиков спасовала перед необъяснимым. Короче, не нашли Бориса.