Мёртвый хватает живого

Вот почему был симпатичен Никите директор: он никогда не лгал. Все на свете лгут — с причиной ли, без неё ли, но симпатичны лишь те, что говорят правду. Почему? Светка объяснила ему, почему. Ложь слишком привычна и однообразна — и навевает скуку. Телевидение, радио, газеты, депутаты, выборы, бюджет, служение чиновников народу, вся эта политика, что грязная, что не грязная (такой нет, думал Никита), — всё единая круговая ложь, делаемая по одинаковому, предсказуемому сценарию. Ложь, идущая как сверху вниз, так и снизу вверх, точно круговорот воды в природе. И потому — надоело! И потому уже и не отторгается народом, а вызывает зевоту (Светка произнесла тут слово «абсентеизм»). Мы лжём глупо, однообразно и ненужно, сказала Светка. С помощью лжи надеемся получить больше, чем с помощью правды. Но часто не получаем, потому что и нас обманывают. Мы лжём просто по привычке, без выгоды. Ложь в человеческом обществе — часть социальной эволюции, так же, как маскировка и мимикрия — часть эволюции биологической в мире животном или растительном. Но если биологическая эволюция происходит по нужде выживания и приспосабливания, то социальная именно что преобразуется в неотвязную нелепую привычку, не имеющую за собою определённой нужды. Мы лжём соседям, друзьям, знакомым, прохожим, матерям, отцам, братьям и сёстрам, начальникам и их заместителям, — и мало того: мы лжём самим себе. Лжём — и говорим много о правде, и скучаем по правде. И потому те, кто не лжёт, нам симпатичны. Они не просто вызывают доверие; нет, доверия уже никто на планете Земля не вызывает; но нелгущие не таковы, как мы. Они выделяются среди нас. Потому-то и интересны. Не скучны. Ферштеишь, Никита Дурново, старший лаборант Сибирского института промышленной очистки воздуха?… Вот ещё одна ложь, вздохнула Светка: промышленная очистка воздуха!.. И — водка. Водка — вот самая большая ложь. Это наша ложь самим себе. Мы пьём — и нам будто бы хорошо. А нам плохо, Никита! Кому хорошо, тот в стакан не смотрит!..

После того разговора со Светкой Никита дал себе слово больше не пить. Светка, видимо, сама проникшаяся собственной пылкой речью, поддержала его, и они решили выпить в последний раз, отметить своё решение. И выпили. А наутро была суббота, и они опохмелялись, сидели у кирпичного мангала во дворе и закусывали поджаренным над угольками хлебом и кусочками подогретого сыра. И уже не думали о том, что хотели бросить выпивку. И им было жаль правдивого доктора, который и в субботу работает в лаборатории или сидит и пишет в своём кабинете, а вечером или уже ночью, часов в двенадцать, скрипя ступеньками, поднимается в свою квартиру и о чём-то долго говорит с Любовью Михайловной.

«Почему они не распишутся в загсе?» — спрашивал Никита у Светки.

«Для Любови Михайловны уже нет в том нужды», — страшно отвечала Светка.

«Жизнь доктора — чистый ужас. Без примесей. Ничего хорошего, одно плохое. Он повторяет: нет худа без добра — но у него, японский бог, не чересполосица, а сплошное худо».

«Иногда мне кажется, что ему хочется умереть. Вот Любовь Михайловна умрёт — и он наложит на себя руки. Перережет себе вены в лаборатории — и дежурный Никита или дежурная Светка сделают влажную уборку, смоют кровь и унесут лёгкое тело доктора. И труповоз увезёт его туда же, куда увозил все серые трупы».

«Ты, Светка, умеешь быть мрачной».

«Иногда, Никита, я думаю, что он много лучше нас. И счастливее, — задумчиво сказала Светка. — Пусть нет никакого волшебного газа, пусть весь его научный труд напрасен. Но он верит в него. Ве-рит! Зачем вообще людям сказки, мифы, религии, вера в потустороннюю вечную жизнь или в реинкарнацию? Чтобы забыться. И чтобы стать чуточку счастливее. А может быть, стать намного счастливее — вытеснив из себя верой всё несчастье».

Никита согласился: «Человеку с верой не требуется уже ни водка, ни героин, ни розовые романы. Он живёт в ином мире, и заново пьян каждую минуту, и у него не бывает похмелья».

«Скоро мы начнём завидовать ему».

И они засмеялись. Но смех их, поняли оба, был жалким каким-то.

Глава двенадцатая

28 октября, понедельник, 6:15. Никита Дурново

Банку «Охоты» Никита выпил на улице. Накинув дублёнку, взяв в подвале вёдра (подвал был открыт, значит, там Владимир Анатольевич), он добрёл, пошатываясь и звеня вёдрами, до колонки — и только возле неё открыл банку. Он выпил пиво в два захода: крупными глотками полбанки (здесь его снова вырвало), потом мелкими глотками, с паузами, следующие полбанки. После второй половины его ещё тошнило, но уже меньше. Он знал: скоро ему полегчает. Будет и другой эффект: захочется ещё пива. Но его нет. У труповоза вчера всё вылакали: и водку, и пиво. Просто жуть, сколько водки может вылакать русский человек. (Владимир Анатольевич назвал вчера труповоза Захаром Воробьёвым — и объяснил, что это из Бунина, что это персонаж, выпивавший четверть. Правда, директор не сказал, чем этот персонаж кончил). В русском залихватском пьянстве будто есть элемент героизма, объяснял Таволга (Никита ещё почти трезв был и слушал, и теперь помнил). Пить, бахвалясь, пить с целью перепить, наконец, пить до смерти. Готовность отдать жизнь за бутылку, преданность бутылке — едва ли не большая, чем преданность некоторых учёных науке.

— Ну вот что, черти португальские, — сказал Никита улице (по ней прокатил первый автобус с пятком сонных пассажиров), — с этого дня… начну пить в меру. Водка — не цель моей жизни. И нечего мне тут!.. Водка есть удовольствие. А если так, то надо и пить умеренно: ради удовольствия, а не ради мученья. Не то попахивает мазохизмом. Нет, не попахивает: мазохист же наслаждается собственными муками, а я с похмелья страдаю. Мазохист — это наш Таволга. Вот где его скрытое счастье, совсем не в газовой религии. Надо будет сказать об этом Светке.

У двери в подвал Никита рыгнул, поспешил закрыть рот ладонью. Но вроде бы тошнота отошла. Попить бы чего-нибудь сильногазированного: кока-колы или кваса «Кружка и бочка». А следом накатить ещё пивка. Но денег нет — ни шиша. От зарплаты уже ни копейки не осталось. И в холодильнике, кроме яйца, рассыпанного творога и скисшего молока, ничего. День зарплаты — через неделю. И попросить выдать деньги вперёд, по семейным обстоятельствам не у кого: бухгалтерия институтская ведётся в Москве.

Может, у труповоза что осталось: две-три банки пива.

А всё труповоз!.. Захар Воробьёв! Удовольствие, говоришь, Никитка?… Вот уж на кого надо сердиться, так это на труповоза. Напоил чуть не до выблёвыванья кишок (и это называется водка с антипохмелином?) — да ещё как-то по-мужски всё глядел на Светку. Она и заигрывала с ним. Она начала? Он? Кто знает: не залез ли труповоз, чёрт шестидесятилетний, Светке под платье? У труповоза было жарко, было натоплено, и было много водки и горячего чая, Светка разморилась… После работы Никита зайдёт к труповозу, одолжит денег или пивка попросит; потом опохмелится сам и опохмелит Светку, и поспрашивает её на тему вчерашнего юбилея. Ревность, как сказала ему Светка, давно уже стала в этом доме развлеченьем.

В подвальной техкомнате Никита снял и повесил дублёнку, надел синий, неряшливо обвисавший на его фигуре халат, взял с полки пластмассовую бутылку «Мистера Мускула» (Никита знал, что мыло, жидкости для мытья, швабры, тряпки чистоплотный доктор покупает на свой счёт, потому что кто-то в Миннауки забыл о соответствующей статье расходов в смете; Никита подозревал, что забыл нарочно — чтобы поиздеваться над опальным неудачником-учёным, списанным из Москвы в Сибирь) и добавил тёмно-зелёной густой жидкости в одно ведро. Запахло ненатуральными зелёными яблоками. Никита сел на табуретку. Голова и кружилась — но меньше, — и в ней стоял пивной шум (приятный), и в желудке ещё бродило, но тошнить уж не будет, Никита знал по опыту.

— Надо помыть голову. Полегче станет.

Никита слез с табуретки, с коленей наклонился над ведром. Окунул в воду голову. По самую шею. Вода была такая холодная, что мгновенье Никита как бы лишился головы, почувствовал себя безголовым. И тут же голова появилась — от ледяной воды её будто стянул тесный обруч. Никита был рад этой боли. Мазохист? Нет, пусть эта боль вытеснит ту, пьяную боль… Он выдавил на голову из «Мистера Мускула». Сильно пахло ненатуральными яблоками. Волосы намыливались плохо, ну и пусть.

Он снял халат, вытерся, пятернёй сделал себе «причёску», взял из угла швабру и вынес вёдра в коридор. Сунул в ведро с «Мускулом» швабру. На часах было 6:26. Он сегодня раньше положенного. Дисциплинированный похмельный дежурный.

В лаборатории был открыт только внешний отсек. Во внутреннем была заблокирована дверь. И опущены герметизирующие шторки, понял Никита. Окно во внутреннем отсеке было единственное, выходившее в личный кабинет Таволги, но о герметизации можно было понять по мигающему на пульте жёлтому индикатору. Значит, доктор ставил опыт (всё правильно: не то мозги у трупака прокиснут) — и дрыхнет теперь в скафандре. После очередной неудачи. Не спал, наверное, мучился всю ночь. Или так устал, что спал как младенец?