Мерзость

Во время этого в целом веселого и приятного обеда был еще один странный момент. Т.Э. Лоуренс наклонился над столом (так что длинные шелковые концы его головного убора едва не попали в шербет) к сидевшему напротив Чаплину и сказал, обращаясь к кинозвезде:

— Чаплин, Чаплин… Это еврейская фамилия? Вы еврей, сэр?

Улыбка Чаплина не дрогнула. Он поднял бокал белого вина — нам подавали фазана — и отсалютовал Лоуренсу.

— Увы, при рождении я не был удостоен этой чести, мистер Лоуренс.

Позже, когда дети и остальные гости устремились в продолговатую гостиную, где были расставлены стулья и установлен проектор, я извинился — сослался на усталость, что было правдой, — и обменялся рукопожатием с Чаплином, выразив надежду, что мы еще когда-нибудь встретимся. Он дружески пожал мне руку и ответил, что разделяет мою надежу.

Затем я пошел к себе в комнату и уснул, не обращая внимания на взрывы смеха, доносившиеся из гостиной еще часа полтора.

Слуга по имени Мейсон разбудил меня — вежливо, но настойчиво — посреди ночи; по крайней мере, мне так показалось. Отцовские часы показывали почти четыре утра.

— Если вас это не смущает, сэр, такой ранний час, — прошептал Мейсон, державший в руке свечу. — Мистер Черчилль у себя в кабинете, заканчивает работать, и он хотел бы с вами поговорить.

Конечно, меня это смущало. И не только то, что меня бесцеремонно разбудили в такой ранний час, словно я был обязан по первому желанию Великого Человека являться к нему в кабинет. Меня смущало все. Обед минувшим вечером и разговор за столом были просто замечательными — о знакомстве с Чарли Чаплином я и мечтать не мог, — но никакое приятное общение не могло погасить гнев и отчаяние из-за того, что случилось на Эвересте, и причины, по которой моих друзей отправили туда. Мое сердце было наполнено тьмой, и я был не настроен на еще один остроумный разговор или развлечение. Я решил прямо и откровенно спросить канцлера казначейства, почему он считает себя вправе распоряжаться жизнями Персиваля Бромли, Жан-Клода Клэру, Ричарда Дэвиса Дикона, леди Бромли-Монфор или тридцати прекрасных шерпов и юного австрийца Курта Майера, который — мне хотелось догнать Т.Э. Лоуренса и крикнуть ему это в лицо — был евреем. И мужества у него было больше, чем у любого английского хлыща в белых арабских одеждах, которого я когда-либо встречал.

Вероятно, я все еще хмурился, когда входил в кабинет Черчилля. Должен признать, несмотря на мое мрачное настроение, комната на верхнем этаже действительно впечатляла. Когда Мейсон провел меня через тюдоровскую дверь, украшенную, как я впоследствии узнал, лепным архитравом, а затем беззвучно выскользнул в коридор и так же беззвучно закрыл за собой дверь, я посмотрел по сторонам и вверх. И вверх. Потолок явно разобрали, открыв свод из балок и стропил, которые казались такими же старыми, как сама Англия. Пол громадной комнаты был устлан выцветшими коврами, почти весь центр оставался пустым. Высокие стены занимали встроенные шкафы, забитые книгами (внизу я уже видел библиотеку, способную удовлетворить нужды всего населения не самого маленького города на американском Среднем Западе). В комнате также были несколько стульев и два низких письменных стола, в том числе из красного дерева, украшенный великолепной резьбой, с удобным мягким стулом, однако Черчилль стоял и что-то писал за высоким наклонным столом из старого, нелакированного дерева.

— Стол Дизраэли, — прорычал он. — Наши викторианские предшественники любили работать стоя. — Прикоснулся к испачканной чернилами наклонной крышке стола, словно лаская ее. — Разумеется, не настоящий стол Дизраэли. Его сделал для меня местный столяр.

Стоя в этой комнате в халате и тапочках, я чувствовал себя глупо. Но тут я заметил, что мистер Черчилль одет точно так же, как я. Шелковый халат поражал буйством красок — зеленой, золотой и алой. Слишком большие шлепанцы при ходьбе — он налил в стаканы две приличные порции виски — издавали шаркающий звук. Я взял стакан, но пить не стал.

Черчилль заметил, что я снова разглядываю высокие стропила и старинные картины на стенах.

— Оказалось, что это самая старая часть Чартвелла, — пророкотал Черчилль. — Датируется тысяча восемьдесят шестым годом, всего двадцатью годами позже битвы при Гастингсе. Здесь я пишу. Вам известно, что я зарабатываю на жизнь ремеслом писателя? В основном на исторические темы. Обычно я диктую кому-либо из секретарей, который хорошо владеет стенографией и успевает за мной. Сегодня, поскольку я работаю одновременно над двумя книгами, пришлось диктовать двум юным леди. Кроме того, у меня есть два помощника, мужчины. Вы должны были встретить их всех на лестнице.

Я кивнул, но ничего не сказал. Мы стояли лицом друг к другу. В отличие от меня, Черчилль прихлебывал виски.

— Вы сердитесь, мистер Перри, — сказал он, глядя на меня поверх стакана. Его яркие глаза не упускали ни одной мелочи, двигаясь из стороны в сторону, словно проверяли, что никто не пытается к нему подкрасться.

Я постарался как можно точнее повторить небрежное пожатие плечами, как это делал Жан-Клод.

Черчилль улыбнулся.

— Я не виню вас за то, что вы злитесь. Но на что, молодой человек? На непристойный характер фотографий, которые вы передали вчера, или на то, что ваши друзья и другие люди пожертвовали жизнью ради этой мерзости?

Мы подошли к двум креслам у большого письменного стола из красного дерева — поверхность его была чистой и, по всей видимости, не использовалась хозяином, поскольку все книги и страницы рукописей громоздились на длинном и высоком столе Дизраэли, — но садиться не стали.

— Мне бы хотелось знать, мистер Черчилль, — сказал я, — по какому праву политик-перебежчик, который даже не может определиться, к какой партии он принадлежит, и примыкает к тем, кто у власти, решает, что кто-то должен умереть ради чего-то.

Черчилль вскинул голову и как будто впервые увидел меня. На несколько секунд во всем доме повисла тишина, а затем где-то внизу часы пробили четыре. Пока не стих этот звук, мы с Черчиллем даже не моргнули.

Наконец низенький и толстый канцлер казначейства в ярком шелковом халате нарушил молчание:

— Вам известно, мистер Перри, что моя мать была американкой?

— Нет. — Бесстрастным голосом я старался передать, что мне это абсолютно безразлично.

— Возможно, именно поэтому меня всегда интересовала не только британская политика, но и американская, не говоря уже о том, что называют политикой на континенте. Хотите знать главное отличие политики в вашей стране от политики в Соединенном Королевстве, мистер Перри?

«Не особенно», — подумал я, но промолчал.

— Я не знаю, кто занимает должности советников в кабинете президента Кулиджа, — сказал Черчилль, словно я проявил интерес. — Возможно, на первых порах он сохранил некоторых людей Гардинга после внезапной смерти в Калифорнии вашего предыдущего президента. Но я гарантирую, мистер Перри, что после того, как мистер Кулидж в прошлом году был избран на новый срок, победив слабого демократа Дэвиса и этого довольно любопытного парня из прогрессивной партии, Ла Фоллетта, Калвин Кулидж не только стал независимым, но и окружил себя своими людьми. Это вам о чем-то говорит, молодой человек?

— Нет, — ответил я, вспоминая о том, как Жан-Клод боролся со штурмбаннфюрером Зиглем, а воздух с шипением выходил из пробитых кислородных баллонов Же-Ка, когда они оба сорвались со снежного карниза в пропасть глубиной 10 000 футов. Я вспоминал лица Реджи и Дикона в тот момент, когда они повернули на запад и стали подниматься по снежному полю перед пирамидальной вершиной.

— Я имею в виду, Джейк… могу я называть вас Джейк?

Я молчал, неприязненно глядя на этого грузного человека с детским лицом.