Мещанин Адамейко

Ардальон Порфирьевич бережно поставил блюдо на колонку и протянул уже руку к выключателю. Вдруг поблизости что-то громко зашуршало, — и он испуганно отдернул руку: две мыши, одна вслед за другой, пробежали по прихожей.

— Ох ты… гадость! — вырвалось вслух у Ардальона Порфирьевича, он добавил редкое для себя нецензурное слово.

«Почуяли пирожочки, Николай Матвеевич!» — с брезгливой и злой ухмылкой подумал он.

И, сам не зная, для чего он это делает, — Ардальон Порфирьевич схватил с блюда несколько штук и, завернув в лежавшую тут же бумагу, сунул их к себе в карман.

Чуть— чуть сбоку он увидел в этот момент в зеркале свое лицо. Несколько секунд он всматривался в свое отражение, как будто проверяя его: не претерпело ли лицо каких-нибудь изменений, на которые мог бы обратить внимание первый встречный во дворе.

Но оно было таким же, как всегда.

Такое же кругленькое, чуть-чуть одутловатое, почти без всяких следов растительности — как у скопца. Такая же кожа на лице: немолодая, покрытая разорванной паутинкой мелких морщинок, и сухая — давно спрессованный лист.

Маленький, птичий нос, воспаленные, на первый взгляд — гноящиеся, набухшие веки и — болотные огоньки желтеньких глаз — мечтательно-печальных, с легкой иронией. Влажные глаза.

Все то же — без изменений. И только вздрагивает сейчас, убегает в уголок рта сморщившаяся нескладной гармошкой верхняя бледно-розовая губа.

…Ардальон Порфирьевич выключил свет и побежал к выходу.

Уже закрывая дверь, услышал, как вдогонку ему обиженно повизгивал белый шпиц.

На лестнице никого не встретил.

Вышел во двор — и обрадовался сырому размашистому ветру и сытым каплям дождя.

ГЛАВА XV

На Обводной пришел в тот же день, через два часа после убийства вдовы Пострунковой.

Резко и торопливо позвонил. Прошло несколько томительных секунд, — никто не открывал. Только залаяла за дверью собачонка, но и то сразу же умолкла, словно кто-то зажал ей с силой тоненькое, узкое горло.

Наконец, раздался глухой и дрожащий голос Сухова:

— Кто здесь?

— Открой, это я…

«Уже боится… ждет», — подумал Ардальон Порфирьевич, входя в квартиру.

Правда, лицо Сухова было бледно, и глаза глубоко ввалились, потускнели, так что почти не заметна была сейчас разница между обоими — здоровым и поврежденным. Взгляд был мутный, нездоровый.

— Все хорошо! — нарочито бодро сказал Ардальон Порфирьевич, проникаясь жалостью к испуганно смотревшему на него Сухову. — Все кончено и… хорошо! — повторил он опять, присаживаясь на единственный стул, стоявший в комнате.

Ни шляпы, ни пальто он не снимал, словно предполагал быть здесь недолго.

— А ты как — благополучно, Федор Семеныч?

— Благополучно, да невесело!

Сухов смотрел исподлобья, растерянно.

Он подошел к Ардальону Порфирьевичу и не то укоризненно, не то жалобно покачал от плеча к плечу головой, -вздохнул тяжело и протяжно.

Он, по привычке, хватал щипчиками ногтей свой подбородок, хотя он был теперь совершенно гладок, вчера еще выбрит, — и ногтям не за что было уцепиться.

— Глупость! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — Выдержка — вот что и есть главное! И еще вот главное: надо любить, обязательно любить и ценить свою жизнь собственную! Без этого нельзя. Ребята, пойдите сюда… — позвал он обоих детей, молчаливо стоявших поодаль.

— А не докопаются?… — все еще продолжал тревожиться Сухов. — И главное, случилось не так, как думал… Может, если б знал…

— Не дури! — прервал Адамейко. — Галочка! Я обещал тебе сладенького и вкусненького.

— Обещали, дяденька! — в один голос отозвались, радостно оживившись, дети.

— Ну, вот, значит, и выполню…

Он расстегнул пальто и засунул руку в один из оттопыренных карманов брюк, стараясь что-то вытащить оттуда. В кармане шуршала бумага. Дети следили за ним с нескрываемым любопытством. Губы Павлика размякли, обслюнились, и темные глазки свои он таращил наивно и смешливо: на маленький лобик легли, одна под другой, две тоненьких нитки морщинок.

— Это тебе, «кормитель отцовский», за выслугу лет! — усмехнулся Ардальон Порфирьевич, протягивая мальчику несколько кругленьких мягких пирожочков. — Дай Галочке. Больше таких уже не будет… «кондитер» уехал! На, кушай…

Но тут случилось то, что известно уже нам из беседы Галочки со следователем Жигадло.

Едва мальчик успел протянуть руку, как Сухов быстро наклонился над Ардальоном Порфирьевичем, схватил с его ладони липкие пирожочки и бросил их наземь.

— Не сметь притрагиваться… слышь! Не позволяю… Чтоб и в доме у меня их не было! Собака пусть жрет…

Вспышка неожиданной злобы, перемешавшейся с безотчетным испугом, покрыла пятнами бурого румянца его лицо, до того — тихое, понурое.

— Не позволяю! Не сметь! — кричал он, уже не в силах сдержать себя. — Надругательства не позволю!

Он отшвырнул ногой пирожочки в дальний угол комнаты. Собака бросилась за ними, и через минуту оставался только липкий, неряшливый след. Белый шпиц слизнул его языком.

— Не хочу, не надо… — уже тихо, извиняющимся тоном говорил Сухов. — Неприятно мне это…

— Нервы! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — И несдержанность характера — вот что! Может привести это к опасным результатам. Понимаешь? А этого никак не должно быть, — сделал он многозначительное ударение на слове «этого». — Потому глупость это будет величайшая. Что выйдет тогда? — встал он и подошел вплотную к Сухову.

И шепотом уже:

— Подумай только, глупость! Вот так заметь: одна, уже мертвая, жизнь сильней, чем две настоящих, а?! Ведь так? Да что две! А это что?… — И он махнул рукой в сторону выходивших в соседнюю комнату детишек. — Как скажешь? — уже громко опять продолжал Ардальон Порфирьевич.

— Это верно ты говоришь. Спасибо. Мне ведь крепкое слово нужно. Поддержать чтоб… не забыть. Я вот видеть тебя хотел. Думал, значит: если не придет сегодня, — сам побегу к нему, непременно побегу. А потом вспомнил: рядом ведь ты с ней, близко очень, — и побоялся!