Месма
Шрифт:
– Нет, вы точно сумасшедший! – воскликнул он. – Вы что, никогда погребка не видели? Обычный погребок, в котором еду хранят, чтобы не испортилась… как же там может кто-нибудь сидеть? Да ведь в нем и кошку спрятать нельзя!
– Я тебя не спрашиваю… фотограф! – грубо оборвал его офицер. – Молчать! Я хозяйку спрашиваю.
Он вновь повернулся к Августе.
– Ну что… сама откроешь или как?
Августа отвернула свое прекрасное, бледное лицо к стене. Резко выдохнув, сказала прерывисто:
– Тебе надо… ты и открывай!
Суровое лицо Гущина исказилось
– Открывай свой погребок, красавица, - с леденящим спокойствием произнес
Гущин, - а не то я тебе враз мозги вышибу! Прямо по стенке так и разлетятся…
– Мозги-то людям вышибать – на это вы мастера, - с горечью отозвалась Августа, - а вот как ты потом на суде объяснишь, за что бедную женщину порешил? Или если война, так вашему брату все можно?
Гущин грозно посмотрел в ее темные бездонные глаза, но пистолет все же убрал. Августа говорила ровным, бестрепетным голосом – не чувствовалось ни страха в ней, ни бабьей плаксивости!такая женщина, да еще с такой ошеломляющей внешностью не могла не восхищать!
– Ладно, - многообещающе сказал Гущин, сверля женщину огненным взором, - я открою сам. Только потом уж не обижайся.
Он отвернулся от пленников, присел над крышкой погреба и сильно ударил рукоятью пистолета по замку.
Замочек был довольно хлипкий – так, что называется, от мух. Со второго удара он сломался, и черная дужка раскрылась. Гущин вытащил замок из петель и небрежно отбросил его прочь.
– Ну и что тут у нас? – бодро спросил он, поднимая и отбрасывая крышку, закрепленную на скрипнувших петлях.
Его взору предстало несколько свертков, убранных в оранжевую клеенку. Чуть ниже стояли три большие кастрюли, накрытых крышками, которые в свою очередь, стояли под гнетом больших черных камней.
Гущин начал отбрасывать камни в сторону, чтобы освободить крышку…
– Богато живете, однако! – бросил он небрежно. – Явно наворованное…
Прохор Михайлович откинул голову так, что она затылком прижалась к стене. Он прикрыл глаза. Спазм тошноты скрутил все внутренности, пополз к горлу.
« А вот и конец, - в смятении подумал он. – У этого лейтенанта нюх как у собаки-ищейки. Все, Прохор, вот и закончил ты свою такую неудачную, никому не нужную жизнь! Впереди – ничего больше… только расстрел!»
Тем временем лейтенант добрался до кастрюль и, сняв крышку с первой же попавшейся, заглянул в нее.
Секунду-другую он пристально смотрел на ее содержимое, потом смог только сдавленно выдохнуть:
– Ч-черт! Это же… Да я вас прямо здесь расстреляю, людоеды проклятые!..
В ту же самую секунду Августа, стоявшая сбоку от него, с размаху вонзила нож лейтенанту в спину–точно между лопаток. Удар был столь силен, что длинное широкое лезвие пробило насквозь грудную клетку и вылезло спереди из нижней
части шеи… Гущин страшно захрипел и тут же захлебнулся кровью, хлынувшей у него изо рта и полившейся ручьем
прямиком в погреб. Он попытался приподняться, но Августа ударила его коленом в бок, опрокинув на пол. При падении лейтенант попал локтем в наполненную лохань, стоявшую на полу, и опрокинул ее; вылившаяся мыльная вода залила лежавшего офицера, смешиваясь с его кровью. Он попробовал приподнять руку с пистолетом, направив ствол на Августу, но нажать курок не успел: Августа решительно и жестко наступила ногой на его запястье, припечатав его к полу. Пистолет выпал из разжавшихся пальцев, и Августа отбросила его ударом ноги прочь. Склонившись над поверженным, она левой рукой запрокинула ему голову назад, полностью оголяя шею, а затем одним взмахом ножа, зажатого в правой руке, перерезала лейтенанту горло.– Ну вот и все, - заметила Августа бесстрастным голосом, распрямляясь и стоя во весь свой рост над распростертым телом, утопающем в луже воды и льющейся крови.
Прохор Михайлович взирал глазами, широко раскрытыми от ужаса, на все происходящее. Его трясло с такой неодолимой силой, что в наступившей тишине было слышно, как легонько стучат его зубы.
– Боже мой… - прошептал он, не сводя глаз с Августы. – Ты убила его!
Женщина взглянула на него с уничтожающей усмешкой.
– А ты очень наблюдателен, Прохор! – сказала она. – Я рада, что ты это заметил.
– Это же офицер… Его станут искать! Нас накроют сегодня же, как сурков в норе, возьмут тепленькими…
– О, заткнись! – резко перебила его Августа, - как же я устала от твоих истерик! И перестань трястись, как хвост заячий… смотреть противно, когда мужик дрожит при виде крови. Никто нас не накроет, если правильно вести себя. Понял?
Прохор Михайлович сник, весь как-то обмяк, обвис… из глаз его внезапно полились слезы. Он ничего не ответил – попросту не смог.
– Не слышу! – грозно воскликнула Августа.
– Понял… - со всхлипом просипел Прохор Михайлович.
Августа внимательно посмотрела на него. Тяжелый взгляд ее бездонных, почти черных глаз, казалось, пронизывал Прохора насквозь, как лезвие ее ножа; она стояла, глядя на него сверху вниз, глядела как на убогого – скукоженного, жалкого… с лезвия ее ножа стекала кровь, капая на распростертый у ее ног труп лейтенанта, и Прохору с беспощадной ясностью открылось, что прямо сейчас наступит и его черед… Он слезно проговорил сдавленным тонким голосом:
– Понял! Господи… я все понял!
– Вот и хорошо, - спокойно заметила Августа. – Побыстрее приходи в себя…
Пожалуйста! Прохор…
В дверь из темной комнаты неслышно вошла Пелагея и молча стала у двери. Она как будто ожидала распоряжений.
– Пелагеюшка, - обратилась к ней Августа с тонкой улыбкой на устах, - ты меня уж прости… я недооценивала тебя! Ты оказалась далеко не так глупа, как я уже много лет думала. Куда умнее вот этого… - она кивнула в сторону Прохора Михайловича. – Вишь, никак в себя не придет, как будто мертвецов никогда не видел! Вон посмотри: зуб на зуб у него не попадает с перепугу!