Месть невидимки

— Тот самый умник? У которого, видите ли, «не сложилось мнение»? — с нескрываемой неприязнью к незнакомому ему агенту спросил профессор.

— Ферти добросовестный агент. Он прислал то, что я у него потребовал — объективную информацию, — защитил своего работника Дэнис.

— Нужно было перепроверить. Хотя бы слова того же министра, — обиженный на Ферти за неосторожный вывод в отношении Майкла, не унимался Эмори.

Кесслер препираться с другом не стал. Он думал о Моррисоне. Поездка его в Баку имела одну цель — войти в доверие к обложенному со всех сторон родной бюрократией Караеву и, если не выкрасть, то вызнать всё, чего тот добился, а затем присвоить. Это как дважды два. Другого быть не могло. Тем более что Караев созрел. Ему хочется поделиться с кем-то, сделать своё открытие достоянием благородного Человечества…

Не зря же по приезду в Кливленд он с горячностью и с наивной доверчивостью изложил и показал Маккормаку всё, чего добился. Хорошо, Эм догадался и не позволил Майклу выступить со столь суперсенсационным докладом. Хорошо, Майкл согласился с ним, и его короткое сообщение прозвучало для специалистов очередной гипотезой, на которую обратили внимание только лишь потому, что она диссонировала с привычной психиатрам логикой. Отнеслись к ней со снисходительным скепсисом.

Но кто из здравомыслящих мог допустить взаимосвязь Пространства-Времени с таким заземлённым механизмом как человеческая психика. И хорошо, там не было физиков.

Его странно прозвучавшее сообщение поняли всего двое. Сам Майкл, потому что был физиком и имел на руках сотворенный им же аргумент — уникальный прибор. Да и ещё Маккормак, который физиком не был, зато собственными глазами видел чудо-машину и, более того, где-то с пару часов ходил невидимкой и по гостинице, и среди ничего не подозревавших участников конгресса. И пока он ходил и слушал и видел то, что не предназначалась для посторонних глаз и ушей, никто не обращал внимания на Майкла, ходившего с саквояжем по холлам и залам.

Эм тоже фрукт. Правда, не гнилой, как Моррисон. Видишь ли, ему такая химера как совесть не позволяет поделиться с родным государством тайной, которой он владеет…

Разозлился на его, Кесслера, предложение. Наверное, всё-таки не на предложение поделиться, — думал Денис, — на другое. Тогда он решил сыграть на честолюбии Маккормака и неосторожно сказал, что он, Эм, за такую разработку удостоится Нобелевской премии…

Вот когда психиатр запсиховал. Этого не надо было говорить. Просто его, Дэниса, занесло… Теперь она, та тайна, может попасть в чужие руки. Англичане многого ещё не знают, но Моррисон уже рвётся туда…

— Дэнис, — перебил его размышления Маккормак, — хочешь знать, какой разговор состоялся между Майклом и министром…

Кесслер кивнул.

— Я знаю о нём не со слов, а, так сказать, из первых рук.

Эм на несколько секунд умолк, а затем примирительно добавил:

— Он прольёт свет на то, чего ты от меня добиваешься. Ведь, помимо того, что ты первая шишка в ЦРУ, ты ещё и физик. Кроме того, друг мой, тебе станет понятным, почему я не хочу предавать этого великого учёного и отчаянно беззащитного человека. Это против совести, а значит — против Бога.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Пряжа жизни

— Там, у себя в Баку, — говорил Маккормак, — ему ловить нечего. Никто слушать не хочет. Если по правде, на первых порах выслушивали. Потом, очевидно, надоело. Единственный, кто искренне отнёсся к моей идее, был мой однокашник по медицинскому институту, занимавший должность главного психиатра министерства Здравоохранения…

Когда Караев только в общих чертах изложил ему своё видение проблемы, тот аж подпрыгнул.

— Необычайно! — фальцетом вырвалось из его кадыкастой гортани. Это, брат, — революция… Принципиально новое направление… Я доложу министру.

Министр вызвал их, когда они потеряли всякую надежду быть им принятыми. Прошло два с лишним месяца после того, как товарищ Караева доложил министру о его несомненно оригинальной идее. Министр пообещал пригласить их к себе в самое ближайшее время. При каждом напоминании он куксился, задумывался, перебирая в памяти, когда он будет свободен, и всегда говорил: «Завтра обязательно». И вот, наконец, снизошёл.

— Коллеги, прошу коротко и по существу. У меня всего десять минут, — пожав им руки, предупредил он.

Караев протянул ему составленную для такого случая служебную записку. Она была сравнительно короткой. Три страницы машинописного текста.

— Сейчас читать? — растерянно спросил министр.

— Можете потом, — ответил Караев и, как бы оправдываясь, добавил: — Она составлена для экономии вашего времени и для того, чтобы вы в текучке не забыли о нашей встрече.

— Обижаете, профессор, — я никогда и ничего не забываю, — похвастал министр.

— В таком случае, я устно изложу основные положения своего открытия.

— Открытия?! — подбросив брови, министр многозначительно посмотрел на главного психиатра.

— Полагаю, так оно и есть, господин министр, — пробурчал тот.

— Ну-ну…, - поощрительно пробубнил министр, всем своим видом демонстрируя слух и внимание.

— Речь пойдет о принципиально новом методе лечения душевнобольных любой степени тяжести, а также, — Караев покосился на настенные часы, — а также наркоманов и — прежде всего — тех, кого мы причисляем к разряду безнадежных. Нынешние фундаментальные работы по психиатрии, считающиеся классикой и эталоном, и все учебные пособия уже сегодня можно было бы смело отправить на переработку во вторсырье…

Министр закашлялся. Такого он не ожидал. И перебивать тоже не стал. Пусть выговорится, а потом он ему выдаст, подумал он.

Утерев выступившую на губы мокроту, он сказал:

— Извините. Продолжайте.

Караев видел состояние своего верховного босса. Он привык к подобным реакциям своих собеседников, которым излагал суть работы. Она, безусловно, ошеломляла. На него смотрели как на тихопомешанную особь. А потом все менялось. Глаза собеседника преображались. В них появлялся блеск, как у голодного человека, глядящего на пищу. Он проникался. Он видел. Он старался отыскать слабые места… Задавал вопросы с подвохом. И, получая ответ, поражался тому, как он мог не обращать на это внимание раньше. Ведь все находилось на виду. Все перед глазами.

Теоретически все выглядело гладко, стройно. Логика — кирпичик к кирпичику. Ни к чему не придерешься. Но одно дело — теория, и совсем другое — практика. Теория без практики всего лишь гипотеза… Два-три похожих случая отнюдь не закономерность. На таких до сих пор пишутся монографии, защищаются кандидатские и докторские диссертации. Основываясь на них, провозглашаются новые направления в методах лечения. Создаются научные школы… А гора из могучего чрева своего выплевывает серую мышку. Не более.