Месть по древним понятиям

С церковью Петра и Павла, находящейся в Смоленске, у настоятеля кащеевского монастыря были давние и тесные связи. Приезжая в город по делам прихода, отец Антоний никогда не упускал случая зайти туда, чтобы обсудить последние новости и поговорить о наболевшем с давним знакомым и другом, священником отцом Василием.

Политические новости доходили в деревенскую глушь с большим запозданием и часто в искаженном виде. А Василий, как городской житель, все-таки был ближе к «первоисточникам» и мог внести существенные и важные уточнения.

Но и его рассказы были неутешительны. Брожение в умах распространилось уже повсеместно. В добавление к этому из столицы то и дело прибывали подозрительные «гонцы», своей агитацией еще более усиливающие неспокойные настроения. Они подговаривали крестьян восставать на помещиков, а рабочих – не подчиняться власти «буржуев».

Василий рассказывал случай, когда одного из таких «гонцов» избили, по предположениям, сами же крестьяне, но обвинен был владелец усадьбы. Только благодаря связям и личным знакомствам «эксплуататора» с городскими властями дело не дошло до ареста.

«Вон и в Овражном, говорят, комиссия какая-то завелась, – хмурил густые брови Антоний. – Ячейка партии. Мы, говорят, самая главная власть. А поди разбери их, кто сейчас власть. Большевики, меньшевики. Глотки дерут, чья перетянет. А ты тут сиди, угадывай, какие скорее голову тебе снесут».

Овражное было небольшое село в двадцати верстах от Кащеевки. Там всегда останавливались на ночевку по пути в Смоленск. И отец Антоний очень беспокоился, как-то оно обойдется, когда прибудут туда монастырские дети. Пропустит ли их «комиссия»? Не придерутся, не обидят ли?

Впрочем, о притеснении священнослужителей слышно пока не было. Даже отец Василий ничего такого не рассказывал.

«Не посмеют они, – снова думал Антоний. – Не станут монахов трогать. Богатств у нас нет, при власти мы не состоим. Кому мы нужны? Еще и дети к тому же. Что с них взять? Доедут с Божией помощью. А у Троицы уж и поспокойнее будет. Как знать, может, там-то как раз и окажется безопаснее. Здесь, в глуши, какая защита? Доведись случиться чему, всю жизнь будешь правды искать. А там, легко ли сказать, – сам Патриарх рядом. Нет! Пускай. Пускай едут. И договорились уже, и согласие получили. Значит, так тому и быть. Значит, ехать».

Решительно тряхнув головой, как бы сбрасывая последние сомнения, настоятель вновь склонился над лежавшим перед ним листком бумаги и принялся дописывать письмо.

* * *

Ранним утром на следующий день отец Антоний призвал к себе двух мальчиков из тех, кому не нужно было уезжать.

– Вот вам корзинка, отнесите отцу Исидору, – сказал он Никите, старшему из них. – Захар сегодня уезжает, ему собираться нужно. Сходишь с Гришей. Дорогу-то помнишь?

– Да, отец.

– Хорошо. Главное, от ручья не отходи, тогда не собьешься. Ступайте с Богом. Да поторопитесь, может, еще проводить братьев успеете.

Монах Исидор, избравший отшельничество, выстроил себе обиталище в самой глубине лесной чащи на большом расстоянии от монастыря. Исидор был очень стар годами и весьма почитаем братией. А прихожане монастырского храма и вовсе считали его святым.

Отшельник почти не выходил из кельи, никого не принимал и редко вступал в разговор с кем-либо.

Каждую неделю из монастыря отправляли нарочных, чтоб отнести ему немного сухарей, составлявших единственную пищу старца.

– А где он, ручей-то? – с любопытством спрашивал юный Гриша, отправившийся в дальнюю келью впервые. – И не видать.

– Вон, в траве, – отвечал Никита. – Он маленький, узкий. Но длинный. До самой кельи течет.

– Он – волшебный. Мне Федор рассказывал.

– Сам ты волшебный.

– Правда! Его Целительница указала. Я знаю. Она три раза с аналоя исчезала. И потом ее в лесу находили, всегда в одном месте. А потом разгребли листья, а там – ручей.

– Знает он. Это уж все знают. Только не ручей чудесный-то, а икона. Как она сама собой с аналоя сходила? А? Знаешь? Вот то-то же, – важно наставлял Никита присмиревшего Гришу. – А вода, что с нее? Вода она и есть вода. Смотри-ка, вон и келья. Пришли.

Уйдя в лес, Исидор выстроил себе жилище из бревен, но через несколько лет братья, желавшие выразить уважение и почтение к старцу, соорудили ему келью из камня. И только сам настоятель, да еще несколько доверенных лиц знали, что обновление жилища Исидора имело и другую, тайную цель.

Без специального приглашения посетитель не мог войти в келью, и посыльные обычно оставляли корзинку с сухарями на большом плоском камне, находившемся в сенях. Камень этот, который с трудом могли поднять несколько человек, служил и столом, и лавкой, в зависимости от случавшейся нужды.

В этот раз, принеся хлеб, мальчики очень удивились, когда нашли предыдущий «гостинец» нетронутым.

Не осмелившись постучать в дверь кельи, они поставили еще одну корзинку на камень и отправились обратно в монастырь, по дороге обсуждая это чрезвычайное происшествие.

– А вдруг он умер? – испуганно таращил глаза восьмилетний Гриша. – Он ведь уж старенькой.

– Сам ты умер. Ему Ангел пищу приносит. Прямо из рая. Что ему наш хлеб? Он – святой. Святые едят хлеб небесный.

– Ты-то откуда знаешь? Ты-то, чай, на небесах не был. Откуда можешь знать про ангелов?

– Цыц ты! Мал еще рассуждать, – солидно и свысока оборвал Никита, которому недавно исполнилось одиннадцать.

– Сегодня Арсений с Феодосием к Троице уезжают, – немного помолчав, вновь начал неугомонный Гриша. – Вот радости-то!

– Да, повезло Ванятке. Все хвастал, что его в Москву учиться пошлют. Знатным живописцем сделается. Ан вот и послали. Глядишь, и вправду прославится. Тогда совсем нос задерет.

– А тебе завидно? Раз уж отец Антоний его выбрал, значит неспроста. Его вон и Леонтий брал помогать, когда часовню расписывал. А тебя брал?

– Цыц ты! Балаболка.

– И Власий, и Тихон поедут, – не унимался Гриша. – А как же? Они всю латынь наизусть знают, им и дорога в Москву. Отец Антоний говорил, может, кто и в академию потом поступит. Я слышал.