Месть Шарпа

Сержант Харпер ещё перед отъездом из Сен-Жан-де-Люз предусмотрительно отправил Изабеллу и дитятю в Пасахес.

— Там ей будет лучше, сэр. — объяснил он Шарпу, — Родина всё-таки.

— Ты о ней не беспокоишься?

Вопрос ирландца удивил:

— С чего бы? Денег у неё достаточно. Лягушатники со дня на день вскинут лапки кверху, и я приеду к ней.

Харпер мог не тревожиться об Изабелле, Шарп же тосковал без Джейн. Он твердил себе, что ждать письма от неё рано, и всё равно тщательно просматривал каждый мешок с корреспонденцией, приходящий в бригаду. Иногда он ловил себя на попытках представить, где в данную минуту Джейн и что она делает. Какую усадьбу она купит? Шарпу хотелось просторный каменный дом, где он мог бы навсегда повесить на стену и тяжёлый палаш, и винтовку. Дом, куда заезжали бы боевые товарищи, с которыми у камина можно было бы за стаканчиком бренди вспомнить эти нескончаемые тягучие дни последней военной весны. Дом, в котором дети Шарпа росли бы, не ведая, как смердят свежая кровь и горелый порох.

Близость мира будоражила умы, порождая противоречивые слухи. Передавали, что Наполеон принял яд; что он разгромил русских севернее Парижа. Полковник-испанец клялся ранами Христа, будто Бони прикончили пруссаки и скормили собакам. По словам итальянца, дезертировавшего от Сульта, император сбежал в Америку, а капеллан батальона Таплоу по секрету делился со всеми желающими его слушать наиточнейшими сведениями, полученными из надёжного источника (брат его жены служил учителем танцев у бывшей любовницы принца Уэльского), о секретных переговорах корсиканца с принцем-регентом.

Некоторые верили, некоторые нет. Грядущий мир занимал всех. Британия с Францией непрерывно воевали с 1803 года. Кто из солдат помнил, какой он — мир? Они умели лишь убивать, и мир скорее пугал их, чем манил. Конец войны обещал бедность и неприкаянность. Офицеры хотя бы могли продать патенты, получив половинную плату и шанс найти себя в мирной жизни. Солдатам хуже — их частью распихают по заморским гарнизонам, частью отправят в отставку без пенсиона, обрекая на нищету и голод среди соотечественников, любой из которых знал и умел больше, чем выброшенный на улицу ветеран.

— Что с моим документом? — осведомился у Шарпа Харпер в один из вечеров.

— Получишь, я же обещал. — речь шла о свидетельстве, удостоверяющем чин-чинарём увольнение сержанта Патрика Харпера по ранению, — Делать-то что собираешься?

— Заберу Изабеллу и поеду домой. — не задумываясь, ответил ирландец.

— В Донегол?

— Ну, да.

М-да, прикинул Шарп, из Донегола до Дорсета неблизкий свет.

— Жаль, что твой Донегол так далеко от Дорсета, Патрик.

— И мне жаль, сэр.

Шарп навестил капитана Вильяма Фредериксона, чья рота разместилась на пологом холме с ветряной мельницей, у подножия которого весело журчал меж деревьев быстрый ручей. Капитан лакомился жареным поросёнком. Блюдо это Фредериксон обожал, вследствие чего ни одна хрюкающая тварь не могла чувствовать себя в безопасности в границах досягаемости цепких рук любящих своего командира стрелков. Щедро угостив Шарпа неправедно добытым мясцом, Красавчик Вильям потащил друга к шаткой лестнице наверх. За низкой дверцей открылась тесная площадка для проверки и ремонта внушительных размеров оси, к которой крепились лопасти. Моросил мелкий дождик.

— Вон они. — Фредериксон простёр ладонь на восток.

Далеко за чёрной непроглядностью леса горизонт подсвечивало тусклое зарево. Зарево множества бивуачных костров, отражённых низкими тучами. Два офицера-стрелка немо смотрели на отблеск огней французского войска.

Молчание нарушил Фредериксон:

— Расположились под Тулузой.

— Тулуза — это что? — небрежно полюбопытствовал Шарп.

— Крупный французский город. — растолковал Красавчик Вильям и беззлобно съязвил, — Достаточно крупный, чтоб о нём слышали даже распустёхи-штабисты. Под ним маршал Сульт предполагает остановить нас, если только раньше не заключат мир.

— Заключат. — Шарп принял у Фредериксона бутылку вина, — Перемирие может спасти Бони от полного краха.

— От войны всех тошнит, — капитан искоса взглянул на друга, — Мне сложно вообразить вас вне войны. Что для вас мир?

— Покой.

— В уюте и тиши дорсетского поместья? — Фредериксон знал, зачем Джейн возвратилась в Англию, — Могу спорить, уже через месяц вы волком взвоете, желая опять оказаться под этой чёртовой моросью; опять гадать, что замыслили гадские французишки и соображать, в достатке ли боеприпасов.

— А у вас в достатке? — проснулся в Шарпе начальник штаба.

— Я разжился четырьмя ящиками у фузилёров Таплоу. Без их, правда, ведома.

Подвязанные мельничные крылья скрипели под натиском ветра. Шарп обратил взор на восток:

— Крупный город?

— Весьма.

— Укреплённый?

— Полагаю, да. — Фредериксон приложился к взятой у Шарпа бутылке, — Штурм нам будет стоить кровушки.

— Штурм всегда стоит кровушки. Помните Бадахос?

— Поди забудь. — Фредериксона передёрнуло при воспоминании о кровавой бане брешей.

— Мы захватили его на Пасху. Кстати, на следующей неделе тоже Пасха.

— Пасха? — удивился капитан, — А ведь действительно.

Оба задумались. Последняя Пасха войны, а, может, последняя в жизни? Что бы ни сулил мир, от него отделяет ещё одна битва (если, конечно, французы не сдадутся в ближайшие дни). Последняя битва.

— Что будете делать, Вильям?

Увечный капитан понял Шарпа с полуслова:

— Останусь в армии. Ничего другого я не умею, а в торгаши записываться поздновато.

Добыв с помощью трутницы огонь, Фредериксон затянулся сигарой и подмигнул другу:

— Кроме того, я открыл в себе доблесть непримиримости.

— Разве это доблесть?

— А разве нет? Примирись вы со свинством Бампфилда, морячок сейчас вовсю строчил бы в Лондон доносы, вешая на вас всех собак за Тес-де-Буш. А так он задницей, — капитан хихикнул, — прочувствовал, что с вами связываться себе дороже. Непримиримость — доблесть, раз способна избавлять от лишней головной боли.

Красавчик Вильям выдохнул дым и рассудительно добавил:

— В мирное время армия — не сахар, но мир — штука непрочная. Закончится одна война, начнётся другая.

— Жениться не думали?

Фредериксон ухмыльнулся:

— В ваших словах мне слышится искреннее участие приговорённого к виселице человека, который не против, чтобы его добрый друг болтался рядышком.

Шарп хмыкнул:

— Мрачновато.

— Брак всегда казался мне чем-то вроде плохого вина: поначалу и на вкус ничего, и по мозгам шибает, однако со временем всё больше горчит и отдаёт уксусом.