Месть в конверте

Глава семнадцатая

…Ну вот все и закончилось, в этот раз даже и без неприятностей. Как это скромно пишут в медицинских энциклопедиях, «припадок может сопровождаться непроизвольным мочеиспусканием». Легко это писать, сидя в сухих штанах, а вот попробуй-ка ты… Но сегодня все обошлось, несильный был приступ.

Теперь меня будет мучительно клонить в сон; уже сейчас веки тяжеленные, а тело пустое, как будто из меня выкачали всю плоть. Или же долго били. Но вместе с тем — такое облегчение, облегчение…

Однако, прежде чем я усну, я должен соорудить новое «святое письмо», чтобы уже завтра оно ушло к своему счастливому адресату. Хорошо, что эту работу я могу делать почти механически, не думая; и хорошо, что она так меня радует и даже бодрит.

Кажется, перед началом припадка я вспоминал свою учительницу Горбушку, единственное лицо, которое я помню из этих десяти пустых, дутых школьных лет. Ну не считая Наташи, конечно. Нас троих — Наташу, Горбушку, то есть Дину Леонидовну, и меня — объединила любовь к химии, потому что химия — самая прекрасная и самая великая из всех наук! В этом я был и буду убежден.

«Взрыв — это процесс очень быстрого превращения взрывчатого вещества в большое количество сильно сжатых и нагретых газов, которые, расширяясь, производят механическую работу (разрушение, перемещение, дробление, выбрасывание)».

Какая музыка, какие стихи сравнятся с этой строгой учительской фразой? Вещество, расширяясь, переходит в газообразное состояние, становится газом — вот где поэзия! А дальше — еще интереснее: высвободившаяся энергия начинает бушевать, разрушая и дробя все на своем пути. Как это прекрасно! Какое отчаяние, экстаз, какая свобода!

Книги по химии были моей Библией. Взрывы — моими откровениями. Какие волшебные слова: детонация, фугасность, бризантность! Что мне музыка? А эти названия взрывчатых веществ, эти волнующие имена — гексоген, тротил, пластит, мелинит, аммонит. Ну и, конечно, простая скромная селитра. Они были моими друзьями, моими игрушками. Конечно, я знал, что это опасные игрушки, любить их — опасно. Но ведь и любовь, скажем, дрессировщика к тигру тоже опасна! Тигр может напасть и сожрать дрессировщика. Но он никогда не станет нападать на того, кто умеет с ним правильно обращаться. А я умею, потому что я укротитель.

И там, в горах, я был им, укротителем чужих злобных игрушек; я сделал это своей специальностью. Про таких, как я, часто шутят, мол, мы ошибаемся один раз. Что ж, может быть; но я не ошибся ни разу, потому что знал! И любил. Только любя можно подчинить.

Я находил их безошибочно, и ребята даже смеялись, что у меня на них чутье, нюх. Я практически не пользовался миноискателем и прочими приспособлениями. И ни одна из «игрушек» не покусала никого из наших.

Вот и когда пришла беда, я сразу вспомнил про своего лучшего друга — химию — и позвал на помощь. А беда пришла…

Сколько буду жить, никогда не забуду этот кошмарный день. Впрочем, кто сказал, что мне долго осталось жить?

Итак, я вернулся домой, в нашу квартиру, где раньше — пока не ушла эта женщина, моя мать, — жила наша дружная семья. Открыл дверь своим ключом и, как только переступил порог, почувствовал ее — беду. Отец лежал в кухне, такой большой и абсолютно неподвижный. Я кинулся к нему и увидел струйку запекшейся крови, стекавшей по его седому виску. Тогда только я заметил «макарова» в его правой руке. На кухонном столе белела записка, я сел за стол и принялся ее читать. Удивительно, что я был совершенно спокоен, почти равнодушен и даже закурил.

Содержание записки — или, правильнее сказать, письма — помню очень хорошо, хотя прочел его только один раз, тогда: письмо не сохранилось.

«Мой дорогой, любимый сын! Обращаюсь к тебе, потому что больше не осталось никого, кому есть дело до меня и до кого есть дело мне. Прежде всего — прости меня и не осуждай. Наверное, именно тебе суждено найти меня, и я представляю, как это тебе будет тяжело. Но ведь ты же офицер! Воспринимай это как гибель командира от вражеской пули. И пойми меня, как офицер офицера.

Я больше так не могу. Я любил свою работу и старался выполнять ее честно. Зная, что представляет собой мое ведомство, и зная, что не всегда оно действует благородными методами, изо всех сил старался этому противостоять. Считал, что служба безопасности государства — не выдумка диктаторов, а необходимость, без которой в современном мире не обойдется ни одна страна. Пусть нас называют тайной полицией — я видел в том, что мы делаем, просто работу, такую же, как любая другая, работу, которую нужно выполнять четко, честно, не пачкая рук.

Не получилось. Пострадали два совершенно невиновных — я в этом убежден — человека, ученых. А затем и я сам потерял все, что у меня было: любимую работу, любимую жену, спокойную семейную жизнь.

Мой дорогой сын! Ты видел мои попытки найти правду, мои старания восстановить свое доброе имя, видел крах этих стараний. Жить так, в грязи, я не могу и не хочу. Я устал, смертельно устал и отчаялся, не хочу больше ничего. Мне остается только уйти. Пойми меня, как солдат солдата. Ты был на войне, видел ее ужасы и знаешь, как рычит от боли раненый с распоротым животом, как он умоляет своих товарищей пристрелить его. Так вот, я — такой раненый, с той разницей, что распорот у меня не живот, а душа. И еще с тем неоценимым преимуществом, что я не должен никого ни о чем просить; я в состоянии все сделать сам.

Перед тем как я уйду, хочу передать тебе список фамилий. Нет, я не прошу тебя мстить, пожалуй, я даже против этого. Я просто хочу, чтоб ты знал своих врагов в лицо — как на войне».

На этом сама записка кончалась, далее следовал еще список из нескольких имен, многие из которых мне были знакомы. Я дочитал предсмертное письмо до конца, оставался по-прежнему странно спокоен, выкурил еще одну сигарету. И вдруг во мне что-то сломалось. К горлу подступил соленый ком, из глаз сами собой почему-то потекли слезы, и я зарыдал — заливисто, в голос.

Я кинулся к телу своего несчастного отца, обнимал его, будто пытаясь оживить. Во мне нарастала некая странная волна. Сначала я почувствовал себя непривычно свободным, мне даже почудилось, что я — птица. Я увидел вокруг бесконечное, пронзительно-голубое небо, а внизу — огромную и почему-то заснеженную Москву. Это чувство свободы и полета было так невероятно прекрасно, что я даже засмеялся от радости. И тотчас же оказался там, в горах, в том самом бою, в котором меня контузило. Почерневший остов сгоревшего дома на фоне безрадостного весеннего неба — все, что осталось от деревни, в которой мы производили «зачистку». А вот и он, бросивший ту самую гранату, взрывной волне от которой я обязан своим ранением и досрочной демобилизацией.