Месть женщины

Он смотрел на бледное рассветное небо и плакал тающими на его щеках слезами снега.

Он придумал всех женщин, которых когда-то любил или думал, что любит.

Это открытие почему-то обрадовало, и он даже улыбнулся, размазывая по щекам холодную влагу.

Потом он подумал о Еве. Темное узкое оконце ее кельи было облеплено с углов мокрыми хлопьями. Он вдруг испытал к девушке жалость человека, сильного своей наивной неискушенностью в жизни. Он громко прошлепал босыми пятками по скользким от сырости плитам коридора, без стука распахнул дверь в ее комнату.

— Ева, я… — Он замер на пороге, поняв, что здесь пусто. — Алеко, — почти безнадежным голосом позвал он и опустился на табурет возле не успевшей остыть печки. Он сидел в сонном оцепенении, которое боялся с себя стряхнуть, — больше не хотелось испытывать душевных мук.

Наконец, когда улеглась метель и по стеклу блеснули красноватые застенчивые лучи низкого солнца, он приблизился к столу, на котором давно заприметил лист бумаги. Лист был прикреплен к столешнице большой лужицей застывшего воска от короткого кривобокого пенька свечи. Лист был пуст, если не считать большого вопросительного знака посередине.

Ян кинулся к себе, схватил Евину тетрадку и, вернувшись в ее келью, встал на колени перед теплой печью. Разорвав дневник на две части по корешку, он засунул обе сразу в топку.

Ему даже не пришлось воспользоваться спичками. Ветер, радостно взвыв в трубе, раздул теплящуюся в серебряно-сером пепле искру, которая, став пламенем, засуетилась вокруг неожиданной добычи.

Ян смотрел на огонь и думал о том, что он теперь совсем свободен. И что ценить эту свободу его научила Ева.

Да, наконец-то он свободен и крепок духом для того, чтобы думать о Маше.

Она одна, но у нее два обличья.

Он одинаково горячо любил оба.

Часть вторая

Несмотря на свои шестнадцать, Ваня Павловский был рослым широкоплечим юношей с мягкими темно-русыми волосами, которые все время падали на лоб и которые он поправлял нетерпеливым жестом длиннопалой кисти, сводившим с ума его одноклассниц и прочих знакомых девушек. Два последних класса он закончил за год — в школе было неинтересно и нудно, нелюбимые — точные — науки давались слишком легко для того, чтобы их можно было полюбить, любимые он чувствовал глубоко и очень уж неординарно, а потому шлепанье по мелководью луж школьных учебников, написанных какими-то скопцами и старыми девами, представлялось утомительным и вредным для духовного здоровья занятием.

Еще будучи в седьмом классе, Ваня попросил отца поговорить с директором школы на предмет экстерна, но в престижной английской школе, где учились внуки и правнуки членов ЦК, престиж мидовского работника средней руки значил не больше, чем весь МИД во внешней политике Советского Союза. Как бы там ни было, восьмилетку Ваня закончил с одними пятерками, хотя в школе появлялся не чаще двух раз в неделю. Неожиданно для себя в девятом выиграл городскую математическую олимпиаду. О нем написали в московской газете, и директриса, скумекав, наконец, что мальчик может прославить школу на всю страну, разрешила ему сдать экстерном за два класса.

К тому времени Ваня уже жил с отцом — бабушка умерла летом семьдесят восьмого, отравившись грибами собственной засолки, дедушка после ее смерти почти все время проводил в госпитале или ведомственном санатории.

Жизнь с отцом и его довольно часто сменяющими друг друга сожительницами была чревата чрезмерной свободой, столь необходимой подростку и столь редко им получаемой, и в то же время была отягчена скукой, присущей созерцанию бессмысленного и безнравственного существования. Ваня по-своему любил отца — он был одним из очень немногих окружавших его взрослых, чьи мысли не расходились со словами, и это несмотря на то, что безбедный и достаточно беззаботный образ жизни, который вел отец, Дима, с его замашками провинциального гусара, светил ему лишь при власти, которую он называл «правлением маразматических неандертальцев». Этот образ жизни его явно угнетал, хотя другой он вести не хотел, да и наверняка бы не смог. В свободное от службы время Дима, если не пил или не спал с очередной сожительницей, читал «Советский спорт» или вполглаза созерцал по телевизору какой-нибудь спортивный поединок.

В доме сохранилась хорошая, хоть и довольно пощипанная библиотека. Ваня читал, днями валяясь на тахте в обнимку с ньюфаундлендшей Долли, подаренной одной из отцовых подружек. Потом стал наведываться на книжную барахолку к Первопечатнику, где можно было купить либо выменять запрещенного Булгакова, Набокова и даже Солженицына. Барахолка располагалась под самым носом у козлобородого Феликса и изобретенного им монстра для садистского уничтожения одного человека другим во благо третьего. Но Ваня не вздрагивал при слове «КГБ» и не считал, будто в этом ведомстве работают одни выродки и палачи — кое-кого оттуда он знал лично и даже уважал. К нынешней власти Ваня особых претензий не имел, а если и имел, то пока не умел их достаточно четко сформулировать. Зато он имел много претензий к людям — они словно бы играли в какую-то игру, условий которой Ваня так и не смог понять, а потому и принять.

После школы ему, как сыну мидовского работника и внуку генерала, была прямая дорога в институт международных отношений, МГИМО, о чем он, разумеется, знал с детства. Это был блатной вуз для деток, внуков и прочей родни членов правительства, мидовцев и кое-кого из лиц, допущенных к совкормушке. Ваня не имел ничего против МГИМО, однако питал страсть к литературе и не хотел, чтоб между нею и им встало что-то еще. Он подал документы на филфак МГУ и с легкостью выдержал конкурс, хотя и не имел в университете никакой поддержки.

К середине июля Ваня оказался свободен и совершенно без дел. Пустынная Москва поблескивала свежевыкрашенными фасадами зданий и отмытыми до сияния витринами, застыв по олимпийской команде «смирно». Но Ваню спорт совершенно не интересовал. Отец, легко смирившийся с изменой сына семейной традиции, предложил на выбор Ялту, Дубулты и Пицунду. Ваня остался в Москве, переехав в квартиру на Мосфильмовской. Там было пыльно и пахло затхлой французской косметикой — вероятно, отец, по мере собственных возможностей, время от времени устраивал здесь оргии. Ваня не осуждал отца, хотя сам все еще оставался девственником. Он втайне мечтал о девушке, соединяющей в себе страстность Кармен, верность Татьяны Лариной и хрупкую изысканность Патриции Хольман из «Трех товарищей» Ремарка.

Увы, пока ничего подобного он не встретил. Напрасно по утрам взывала к его душе молодая упругая плоть, мешая заниматься «зверской» зарядкой — он оставался глух к ее мольбам.

И тут в его жизнь ворвалась Инга.

Он познакомился с ней в летнем кафе возле кинотеатра «Литва». Она сидела за столиком, окутанная облаком своих длинных прямых волос, вытравленных чуть ли не до белизны перекисью водорода, и, позвякивая железом многочисленных браслетов-колец, пила из горлышка бутылки рижское пиво. Он подсел за ее столик — других свободных мест не оказалось.

— Я тоже хочу есть, — сказала она, вожделенно уставившись на картонную тарелочку с горкой разнообразных бутербродов.

— Берн, — просто сказал Ваня и пододвинул Инге тарелку.

Она положила друг на друга бутерброды с ветчиной и копченой колбасой и разом откусила добрую половину.

— Вкусно, — сказала она с набитым ртом и, не переставая жевать, улыбнулась Ване. — Как тебя зовут?

— Ян, — почему-то сказал он, хотя со времен мамы и дяди Яна этим именем его не называл никто.