Месть

Хорошее это дело — вот так мерно под хоровод мыслей тащить свой зад куда-нибудь, пусть и не вдаль, а хотя бы вон за тот поворот. Располагает, и весьма, к успокоению души и осмыслению общего и целого. Успокоился. Расстроился. Вновь успокоился. Простился и отпустил. Видимо, так надо, так решено свыше и так упал жребий судьбы. Да, близких терять нелегко, но что я и кто я, по сути? Перекати-поле, человек без истории и прошлого, мне старый мир опостылел до зеленых чертиков, а в новом стал ли я кем-то, чем-то, как-то, чтобы характеризовало именно меня и никакой из моих образов? Не барона, не изобретателя, не горе-воителя и даже ученика мага. Не знаю, знаю лишь, что путь мой идет от потери к потере, а в сумме же получается плюс.

Кто сейчас знает и помнит, кто такой был дед Охта? Часто ли я сам вспоминаю заботливые и ласковые, натруженные руки Иши, что не спала по ночам, склоняясь надо мной, видя во мне своего единственного ребенка? Любили ли эти люди меня? Любили. Любил ли этих людей я? Любил. Да именно так и было, невзирая на ложь с моей стороны. Так и со стариком Дако мы уважали друг друга. Я думаю даже, что он больше мне делал снисхождения, чем я того заслуживал, ведь я больше чем уверен, он знал, что я се'ньер. Знал и не спрашивал, знал и молчал, не требуя слов, имея деликатность, возможно даже переступая через здравый смысл и осторожность.

А вот с Тиной мысли ровно не ложатся, тут сумбур. С женщинами всегда у меня сумбур, тяжело понимаемый это субъект мироздания женщина. Вот как с ней было? Стояла, молчала, а потом на тебе ушат холодной воды из мешанины своих чувств. Как она вообще дошла до этого? О чем молчала, о чем думала? Кто теперь скажет? И что теперь я могу сказать? Ничего, как была тайной, так и ушла неразгаданной, легким абрисом, мимолетным видением прочертив короткую полосу в моей судьбе из легкого бархата непонятных сомнений, что мягко лег на мое сердце. Чем я стал для тебя? Не знаю. Кем ты была для меня? Наверно, меньшим чем-то, на что ты рассчитывала.

Телега, натужно заскрипев, обогнула пригорочек, взбираясь вверх и останавливаясь у небольшой неприметной полянки, на границе густо растущего кустарника и невысоких деревьев. А вот и мы приехали, и, похоже, нас ждут. Меня ждет моя «уграбленная» тележка и повесившие головы вампирчики, которые должны были все это хозяйство сберечь.

— Ну, здрав будь, Уна. — Из-за их спин, покряхтывая, выбралась в первые ряды хитроглазая бабулька. — И тебе не хворать, сестрица!

Мать-перемать! Весь заготовленный накал страстей, все мои громы и молнии ухнули куда-то вниз штанов, прямо здесь и сейчас прошлое вышло ко мне лицом к лицу, с размаху и с оттягом залепив звонкую сухую пощечину по моему лицу, стирая с него всю уверенность, спесь и все эти годы другой жизни. Мне навстречу, мирно шкандыбая, вышла сухонькая старушка-знахарка из деревни Дальняя, что когда-то, кажется, тысячу лет назад, так любезно врачевала мне стертые от лопаты руки.

— Априя? — Я часто-часто заморгал, пытаясь прогнать это наваждение. — Сестрица?

Туго, со скрипом у меня в голове закрутились шестеренки, сопоставляя общую картину бытия, звено за звеном растягивая цепочку событий.

— Апри… — Я повернулся к обомлевшей Хенгельман. — Ее же сожгли?

— Апри, ты?! — Хенгельман залилась слезами, схватившись за сердце. — Это правда ты?

— Я, Мила, я… — По лицу знахарки также побежали слезы. — Я, моя хорошая, это я…

Какой же я балбесоид! Они же как две капли воды! Такие… сморщенные, маленькие, седоволосые. Ну… одинаковые, как изюмки в булочке. Сухофруктики мои ненаглядные.

Пока я подбирал отпавшую челюсть, бабульки кинулись друг дружке в объятия, рыдая в унисон и причитая в голос.

— Апри!

— Мила!

— Как же ты?

— Как ты, моя хорошая?

— Столько лет…

— Я надеялась и верила…

Уже потом, уже по темноте, под звездами и прохладный воздух ночи я слушал и молчал, не решаясь прервать скрип колес, возвращавших нас обратно, и скрип старческого голоса, тихо так и мерно ведущего свой рассказ о днях минувшей молодости.

Сколько лет? Наверно, лет пятьдесят, а может, и больше назад, разбежались в разные стороны две сестрички Хенгельман. Моя Хенгельман, та, что Мила, в это время отбывала срок в одной из тайных тюрем ордена бестиаров, постепенно проникаясь идеей сотрудничать с короной, а вот вторая сестричка, та, что Апри, вела бесконечную игру в кошки-мышки. Раз за разом меняя имена и личины, переезжая с места на место и спасаясь от идущих по пятам рыцарей и магов, не в силах найти свое место под этим небом. Ну да куда ей? Это моя бабуля была кроткого нрава, а Апри была заводилой в их компании, их гонором и их совместной спесью. Вновь и вновь она отступала, снова сбегая из-под носа властей, больно при этом огрызаясь и с завидным упорством выскальзывая из их цепких рук. Но как мы знаем, в конце концов, судьба распорядилась остановить ее. На поимку черного некроманта был отправлен сэр Дако, боевой маг и нареченный или приемный брат этой преступницы, который и положил конец ее бесчинствам.

— Что же произошло, Апри? — Мила Хенгельман держала свою сестренку за руку, боясь отпустить хоть на секундочку, чтобы не потерять ее вновь.

— Под Колдерсплеем, — заскрипела Априя, — они настигли меня на старом погосте, где я пыталась подзарядиться некротикой, чтобы хоть немного пополнить резервуары амулетов. Это не так уж далеко отсюда, ох…

Был бой, сильно взялись за нее, без шуточек и разгильдяйства, уж очень она достала власти своим поведением. Три звена бестиаров, маг в усилении, нашли быстро, блокировали, ну да бабулька так просто не далась. Помимо подчиненного гнезда вампиров, на стороне Априи был еще небольшой паноптикум собранных ею собственноручно в ходе непрекращающейся травли существ, машин смерти, слуг, рабов, рук и инструмента некромантов, что дали бой на старом кладбище. Ложась на землю, уже не поднимаясь, защищая своего хозяина и забирая вместе с собой одного за другим охотников за головами.

— Убили всех. — Бабулька поджала губы, погружаясь в свои воспоминания. — Резали, рубили, жгли. Знаешь, Мила, мне никогда, как в ту ночь, не было страшно. Я привыкла ко многому, но когда клинок бестиара прижался к моему горлу, я рыдала и молила о пощаде, готовая вылизывать их сапоги, лишь бы сделать еще один глоток воздуха, лишь бы увидеть хотя бы еще один рассвет.

— Валентин? — Мила Хенгельман успокаивающе погладила свою сестру по голове.

— Да. — Та печально улыбнулась. — Кто еще, кроме него, о нас бы позаботился?

Он убил своих. Тех рыцарей, которых сам и привел на поимку этого исчадия тьмы. Перевертыш, предатель, сволочь, называйте, как хотите, но старик Дако не сжег той ночью на костре свою сестричку, он сжег в пламени своего дара и своей мощи тех, кто посмел обидеть ее. Тех, кто посмел поднять на нее руку, тех, кто посмел измыслить недоброе в ее сторону.

Замолчали сестрички, обнявшись, молчал и я. Молчало небо, укутанное непроглядностью ночи, и лишь сверчки и колеса телеги нарушали покой. Так как и те и другие спешили, одни крутясь, везли нас домой, а другим вообще было не до чего в этом мире, им бы «оттрещать» свои положенные девяносто дней жизни да отправиться на покой. Вечный покой.

А ты будешь жить. Именно так он сказал тогда своей сестричке. Уедешь на север, заберешься в самую глухомань и никогда оттуда не выйдешь, никогда больше не видеть тебе ни сестру, ни меня, иначе быть беде. Иначе погибнешь не только сама, но и с собой заберешь на тот свет тех, кого любишь, и кто любит тебя. Вот такая история, вот такая, она жизнь. Долгая и счастливая. Вдали от любимых, ради любимых, вопреки всем, кто сказал быть тебе покойницей.

Да уж, дает пищу для размышлений, наше житие. Вот оно, какое лицо было у старика, вот так узнаешь о нем, о них об этих людям большее, чем даже измыслить мог. И каково же мое мнение? Фух, ребята, не возьмусь судить, не по моим плечам подобная задачка. Кто прав? Кто виноват? Все и всюду, в кого ни плюнь, носители своей правды, мерятели своей морали и своих принципов. Флюгер, скажете? Возможно, я успел приобрести по жизни такое качество души, как цинизм, и прекрасно понимаю, что мера весов у каждого своя, как говорил наш главврач кому-то: для счастья достаточно лампочку себе в зад ввернуть, а кто-то вновь и вновь выпрыгивает из самолета, забыв проверить, как сложен его парашют. Каждому свое, единственное, что могу сказать, что свой крест надо нести с высоко поднятой головой, ибо иначе какая же это правда? Так, баловство одно, как лампочка в одном месте.