Места

ОБЩИЕ МЕСТА

Пригов любит писать на «вечные темы». Но только для того, чтобы «не выдержать» тон, сбиться на что-то неподходящее, если не откровенно смешное. Скажем, в ранних стихах под названием «Евангельские заклинания» (1975) смешного ничего нет, но смещена модальность – и повторение фраз, «описывающих» Голгофу, превращается в заклинание, то есть наделяется перформативным смыслом:

Отец мой прошу убери или мимо пронеси эту чашуПрошу убери или мимо пронеси эту чашуУбери или мимо пронеси эту чашуМимо пронеси эту чашуПронеси эту чашуЭту чашуЧашу

Каноническая сцена постепенно превращается в словесно выраженное радение, долженствующее воплотить «вечный» сакральный смысл, но вместо этого переносящий сакральность на сам процесс чтения-исполнения:

Ангел на кры-ы-ы-лахМария на сту-у-улеАнгел в две-ее-риМария в смяте-ее-ньеАнгел с ве-ее-стьюМария с чре-ее-вомАнгел для не-ее-баМария для на-аа-с

Зачем нужен этот сбой? Чтобы «присвоить» набор универсальных символов сакрального? Да, наверное. Но то же самое можно сказать и о «Реквиеме» Ахматовой, и о стихах из романа Пастернака. В отличие от этих классиков модернизма Пригов преследует более радикальную цель: разрушить вечность, превратив ее в символы в источник игры – пока что вполне почтительной, но лиха беда начало.

Больше чем через двадцать лет, в цикле «Всеобщее (интернациональное)» (1997) Пригов напишет: «Интернационального как такового, в чистоте, не может быть. Но может быть желание, стремление абсорбировать некий экстракт некой культуры и предложить его к потреблению как всеобщего и ничейного по причине ожидаемой и предполагаемой его совместимости с чем угодно иным». Вслед за этой декларацией следует абсурдистский текст-кричалка.

Очень трудно быть красивымНа глазах у всей вселеннойВ этом случье быть красивымЗначит быть той всей вселеннойДа, но и не быть красивымЗначит тоже быть вселеннойЭто значит быть красивымВ стороне от всей вселенной

Иначе говоря, всеобщность, она же универсальность, она же вечность, – оказывается эквивалентна ничейному, давно стершемуся смыслу. Именно поэтому «вечное» совместимо с «чем угодно иным». Именно поэтому «быть той всей вселенной» не значит практически ничего конкретного.

Уже в более раннем цикле «Изучение темы народа» (1976) Пригов вплотную приближается к этой интерпретации, разрабатывая такую монументальную категорию советского языка, как «народ». Современный читатель может не помнить, что в 1970-х годах эта категория принадлежала не только советскому дискурсу. О страданиях народа писал Солженицын, на народ возлагали надежды деревенщики и даже некоторые диссиденты. Таким образом, «народ» (то в марксистской, то в либеральной, то в националистической интерпретации) рисовался как «представитель вечности» в социальном мире.

Пригов не оставляет от этой иллюзии камня на камне, рисуя народ – так же как и «вечность» – как нечто неопределимое и, по существу, бессмысленное:

Народ он делится на не народИ на народ в буквальном смыслеКто не народ – не то чтобы уродНо он ублюдок в высшем смыслеА кто народ – не то чтобы народНо он народа выраженьеЧто не укажешь точно – вот народНо скажешь точно: есть народ. И точка

И далее:

Мы на народной ниве таемА сам народ? – чья нива сьяЕму всегда так не хватаетОбъективации себяИ потому ему всегдаВраги нужны для этой целиТак будем ж нужной панацеейА против общего врагаИ мы народом встанем целым

Как видим, неопределимость и бессмысленность «вечной» категории народа компенсируется изобретением фигуры врага – фигуры «другого», вокруг которой и кристаллизуется миф о народе. Ход этот становится особенно важен в силу того обстоятельства, что начиная примерно с 1974 года Пригов вступает в, условно говоря, соц-артистский период, отмеченный созданием стихов, написанных «с точки зрения народа». Или же: с точки зрения отсутствия – языка, позиции, места, – привязанной только к фигуре «другого»: иностранца, идеологического врага, преступника. Вот почему центральной фигурой приговского соц-арта становится Милицанер, само существование которого определяется наличием врагов. А любимый враг – разумеется, «мериканский президент»:

Что же нас Рейган так мучитЖить не дает нам и спатьСгинь же ты, пидер вонючийИ мериканская блядьВот он в коросте и в калеВ гное, в крови и паршеЧто же иного-то жеВы от него ожидали

(Трудно удержаться от замечания о том, насколько эти модели оказались живучи: разве что Милицанер заменился в XXI веке на эфэсбэшника, а Рейган – на Обаму, украсившись расистскими подвываниями.)

Разматывая этот способ «народного самоопределения», а точнее, изучая механизм «вечности», Пригов пишет стихи, которые иначе как чудовищными не назовешь. К примеру:

Они так верно нам служилиКитайцы желтокожиеИ несмотря мы с ньми дружилиНа то что желтокожиеТеперь они все Мао служатКитайцы желтокожиеИ с нами яростно не дружатВидать что желтокожиеНе будут снова нам служитьКитайцы желтокожиеИ будем снова с ньми дружитьПускай что желтокожие

Само собой, «народная точка зрения», оборачивающаяся в этих стихах самым искренним расизмом в сочетании с имперским высокомерием по отношению к «предательской» колонии, не совпадает с точкой зрения автора – что маркировано по меньшей мере языковыми сбоями и неправильностями. Пригов в том же цикле «Из девяностошестикопеечной тетради» (1976) спокойно доводит логику ксенофобии до конца – им, естественно, становится каннибализм:

О, мясо сладкое сограждан дорогихОно вкусней германцев недешевыхИ мериканцев двутридорогихИ негритянцев уж для всех дешевыхТакая наша строгая странаСебя вкусила памятно онаКак и не снилось ни одной странеИ не проснулась – значит не во сне

Вместе с тем конструирование врага понимается приговским субъектом как символическое занятие, снимающее противопоставление социума и природы и вписывающее «нас» – в ту же самую, тотально обессмысливающую вечность:

Когда твой враг к тебе приходитТак и скажи ему: Мой врагИ вы почувствуете вдругТакую ясность в обиходеТвой враг – он птица воронаяА ты – ты тоже, тоже птицаПод вами древняя столицаВы бьетесь в небе – не на земле же

«ИЗУЧЕНИЕ ПРИЗНАКОВ СЕБЯ»

Привычно читать тексты Пригова 1970—1980-х годов как насмешливую деконструкцию советского идеологического языка, тоже, кстати говоря, вещавшего «с точки зрения народа». Однако стоит задаться вопросом: детально разработанная Приговым логика пустоты и отсутствия, действительно ли она только советская? Или, может быть, – русская? Ведь камлает же Пригов (в духе прокурора из «Братьев Карамазовых») о русском человеке, который

«тоскует в месте своего пребывания о месте своего пребывания, но как бы в его чистом, идеальном, недостижимом образе. Тоскует он с точки зрения будущего, вечности, явленной ему как нечто недостаточное в окружении его и не могущее быть ничем восполненным. И переживается это как прирожденное сиротство, актуализирующееся конкретно и даже соматически при пространственных перемещениях. …Русский – изгой в доме своем. … Впереди русского – пропасть, позади – пропасть, по бокам – пропасти! Нету русскому человеку пристанища в этом мире! И берет русский человек пистолет в руку, или какое еще орудие мести самому себе, как существу временному и пространственно униженному, т.е. метафизически беспутному, и уходит на свою родину, вернее – Родину. Так вот гибнет русский человек за Родину, и нету слаще, как погибнуть за Родину!»