Местечко Сегельфосс
Шрифт:
– Это настолько неделовой подход, что я даже не могу в этом разобраться. Нет, для меня это уж чересчур замысловато.
– А-а, – протянула она.
– Для меня это отзывается актерством и минувшими столетиями.
– Я, во всяком случае, знаю человека, который не стал бы спрашивать об обеспечении, – сказала Марианна.
– Совершенно верно! – ответил Антон, вспыхивая.– Я тоже знаю. Но он не деловой человек, он просто ничего.
– Он – золото! – сказала Марианна, она опустила ноги и села на скамейке.
– Золото? Вот уж меньше всего! Он даже не серебро. Он вынужден рубить свой лес, чтоб как-нибудь свести концы с концами.
Марианна улыбнулась. Но Антон, ничего не замечая, продолжал:
– Золото? Нет. У него
– Какого-нибудь обеспечения? – подсказала Марианна, и ее продолговатые глаза стали узкими, как ножички.
– Да, обеспечения – имеется ли у него что-нибудь такое? Имение не заложено? – спросил Антон.
– Как, разве вы не друзья? – удивленно спросила Марианна.
– Да, конечно. Но вы думаете, я не говорил ему то же самое прямо в глаза? Гораздо больше. Он человек прошлых столетий, он мечтает об искусстве и природе, о государстве и этической жизни. Я этим не занимаюсь. Я принадлежу к этому миру, действую и работаю, зарабатываю деньги и трачу деньги. Тысячу крон какому-то человеку? Разумеется, раз вы приказываете. Я только хотел сказать, что такой образ мыслей устарел и глуп. Но само собой разумеется. Тысячу крон, если вам так угодно. Завтра утром я телеграфирую, чтоб их выслали. Разве после этого я не милый? – спросил он, придвигаясь еще ближе к ее скамье.
– Хорошо, тысячу крон, – сказала она необыкновенно умильно и вкрадчиво.– Нет, отодвиньтесь, пожалуйста, немножко, вон туда, – да, так! Вот видите ли, мне не хотелось бы вмешивать в это отца или Виллаца.
– Виллаца? – воскликнул Антон.– Да у него и не найдется тысячи крон!
– Неужели?
– Какое там! Можете мне поверить!
– У него гораздо больше, чем вы думаете, у этого самого Виллаца.
– У Виллаца? Вот что! Благо ему, если у него есть! И вообще я не понимаю, чего вы носитесь с вашим Виллацем. Можно подумать, что вы жалеете его, цените его безобидность. Неужели вы не понимаете, что он только запутает вас? Послушайтесь доброго совета, Марианна. Конечно, я приехал сюда для того, чтоб сказать вам это, а вовсе не на праздник. Я приехал ради вас, и вот я здесь! Да, я придвигаюсь к вам, я хочу упасть к вашим ногам, вот, смотрите! Это не годится? А по-моему очень годится, и вы можете меня выслушать, я не хотел говорить раньше, но теперь с «Жар-птицей» вышла такая удача. Мне не пристало изливаться о своей любви и бессонных ночах и тому подобном, но я влюблен в вас с первых каникул, когда был в Сегельфоссе, и сейчас вы непременно должны меня выслушать, Марианна. Я не стану утверждать, что у меня много заслуг, нет, этого я не стану, но кое-что я могу предложить вам. Виллаца я совершенно сбрасываю со счетов, решение зависит от вас и от меня.
– Да нет же – что вы говорите? Да перестаньте же!
– Не отодвигайтесь. Я заканчиваю тем, что делаю вам сейчас предложение разумного человека: примите мою руку, я никогда не предлагал ее другой.
– Нет, – сказала Марианна.– И не будем больше об этом говорить.
– Я совершил этот длинный путь, чтоб добиться вас, чтоб завоевать вас.
– Вы с ума сошли!
– Поговорим серьезно, Марианна. Я предлагаю вам свою руку, в этом нет ничего безумного, мы знакомы с самой ранней юности, я ждал вас с тех пор и не навязывался. Виллаца я совершенно не принимаю в расчет.
– А я принимаю.
– Вздор. Вы отлично знаете, что это невозможно. Если бы еще это был тот купец – а может быть, это купец?
– Нет, это Виллац, – сказала она, вставая.– Пойдемте отсюда.
– Послушайте! – сказал он, тоже вставая; свет от лампы ударял ему прямо в лицо и мешал.– Послушайте, – эти пианисты без будущего – я не хочу говорить о нем лично, раз его здесь нет, но обо всех вообще. Для меня нет ничего нелепее, чем видеть, как женщины сходят по ним с ума. Ведь это же стыд и позор!
Женщине гораздо меньше толку от музыканта, чем от конфирманта. Они ничего не умеют, умеют только играть, они не мужчины.– Вы – болван!
Он задел лампу под потолком, они очутились в темноте. Что он затевал? Он не мог ее схватить, она сердито ворчала. Не помогала и настойчивая страстность, попытки применить насилие. Следующая минута кончилась полным его поражением, он лишил ее возможности сопротивляться, бросившись на нее и зажав ей рот поцелуями, обнял ее – и вдруг почувствовал укол, боль в бедре и разомкнул руки. Не пустила ли она в ход серебряную шпильку? У нее не было серебряной шпильки, она пустила в ход нож. Она лежала в его объятиях, она не хочет попасть ему в руки, та ли это? Но она что-то проворчала перед тем, как ударить.
В дверях стоял Теодор:
– Мне послышалось – что это, лампа погасла?
– Я разбил ее, – сказал Антон.
– Я сию минуту принесу другую!
Марианна вышла, и Антон последовал за нею. Возбуждение упало, оба оправили платье, Антон ощупывал свою рану и дышал тяжело. Марианна же не дышала тяжело, она уже совсем перестала волноваться.
– Не у вас ли мой носовой платок? – спросила она, протягивая руку назад и не глядя на Антона.
– Что? Ах, носовой платок? Нет, но я сейчас поищу. Она разговаривала с ним, значит не возненавидела его, он ей не противен, дьявол разберет эту девушку, эту метиску! Но сейчас он был ей благодарен за это спокойствие и изумлялся ее самообладанию. Она не закричала, только проворчала что-то перед тем, как ударить, а теперь спрашивает про носовой платок! Красота ее была вовсе не очевидна и не бесспорна, нет, она желта и похожа на индианку, глупого рисунка и глупой окраски, не классична. Но, обнимая ее, он почувствовал, что она прекрасна, почувствовал, что в ее теле и в ее движениях огромная сладость. Он решил придерживаться ее тона и сказал только:
– Будьте добры, забудьте это!
– Конечно, – ответила она.
– Благодарю вас. Но, господин, это самое оригинальное из всего, что мне случалось видеть в жизни: вы пырнули меня ножом?
– Нет, вилкой, – ответила она, показывая, что все еще держит ее в руке.– Положите ее обратно на стол!
Он взял вилку и пересчитал зубцы:
– Один, два, – стало быть во мне – во мне четыре дырки.
Но нет, пусть дьявол разберет эту девушку, она обернулась к нему и сказала:
– Будьте добры, забудьте это!
Пришел Теодор с лампой, и Антон последовал за ним. Марианна осталась возле избушки и смотрела на танцы. Находила ли она извинение поведению безумца, или же считала его – отчасти понятным и разумным? Он был не из тех, что подбираются к своей цели окольными путями, нет, конечно, не из тех тысяч заурядных нолей, что действовали бы иначе; уж не склонил ли он ее до некоторой степени в свою пользу своей поразительной определенностью?
– Я не нашел вашего носового платка, – сказал Антон. Теодор шагнул вперед, взялся за свой грудной карман, оглянулся, раздумал – отказался от чего-то. Подали кофе для всех гостей – ну, и Теодор!
– Нет, спасибо, мы будем пить здесь, со всеми, – сказала Марианна.
– Вы не решаетесь вернуться в избушку? – спросил Антон.
– Я боюсь этого меньше, чем вы, – ответила она. Кофе пили с пуншем, и Марианна спросила, который час: не пора ли нам собираться домой? Но когда молодежь напилась кофе с приложением, танцы пошли еще оживленнее и веселее, а те, что не танцевали, сидели за столом и продолжали распивать пунш, ничто не могло усилить или ослабить их настроения, даже Юлий с виноградным спиртом и закусками, – что ж, разве закуски из гостиницы Ларсена были не хороши? Юлий дал нам всем отведать тонких закусок из кладовой. А про Теодора я даже и не хочу говорить, потому что он выше всех! Короче сказать, все так развеселились, что опять стали гасить факелы и расходиться парочками, но тут Теодор скомандовал: