Место для радуги

Мы сели в поезд, который ехал в роковую для нас обоих ночь. Всю дорогу мы общались как ни в чем не бывало. Не знаю, чувствовал Александр что-нибудь неладное или нет. Я видел перед собой простого и открытого парня, и мне на душе становилось тяжело от того, что я собираюсь сделать. «Нет, — думал я, — не буду этого делать. Это безумие». В такие моменты, я с тоской смотрел на проплывающие за окном пейзажи и готов был выпрыгнуть на ближайшей остановке, только бы не делать того, что задумал. Потом мысли возвращались к Ирине. «Но ведь я обещал ей жилье, — думал я. — Если я не сдержу обещание, она никогда не будет со мной». Так, то сомневаясь, то заглушая сомнения мыслями об Ирине, я старался вести себя как можно непринужденнее. Мы разговаривали о том, о сем. Я рассказал Александру, что без ума влюблен.

— Я тоже! — сказал он. — Как зовут твою девушку?

— Ирина, — ответил я.

— Правда?! — воскликнул он. — И мою девушку тоже зовут Ирина.

Конечно, я тогда не придавал значения таким совпадениям. «Мало ли Ирин на свете», — думал я. Александр рассказал, что у них запланирована свадьба. Чем больше я заглушал в себе свою совесть, тем циничнее становились мои мысли. «Как жаль, — подумал я. — Свадьба не состоится». Я не знал, как буду действовать, и ругал себя за то, что не обзавелся пистолетом. Отпадали всякие варианты совершить преступление в стиле голливудских фильмов. «Hasta la vista, baby — скажу в другой раз», — подумал я. В одном я был уверен точно — что назад Александр не вернется.

В поселок мы приехали под ночь. Под предлогом, что надо растопить печь, я зашел к тёте Наде и попросил у неё топор. Ничего другого я придумать не смог.

— С утра будем показывать покупателям ноутбук, — сказал я. — До утра можно отдохнуть.

Ноутбук стоял на столе. Я растопил печь. Мы чем-то перекусили, и я уселся настраивать ноутбук, якобы для презентации покупателям. Александр выпил пива и лег спать. И тогда я решился исполнить задуманное.

Когда я занес топор над его головой, долгое время я не мог его опустить. Что-то внутри меня сильно противилось, но я заглушал это, стараясь не думать ни о чем, кроме поставленной цели. Внутри меня шла борьба. Несколько раз я ставил топор обратно и хотел отказаться от этого безумства, потом снова брал его в руки. Занеся его в очередной раз, я закрыл глаза и представил лицо Ирины. Она говорила мне: «сделай это ради меня, и мы будем вместе». Тогда я решился и со всей силы нанес удар. Но он оказался не достаточно сильным — Александр проснулся, закричал и попытался встать. И тогда я стал наносить удар за ударом, не давая ему подняться. Вскоре он перестал дергаться. Я опустил топор на пол. Все это произошло для меня за считанную долю секунды. Мои руки, лицо, одежда и вся комната были обагрены кровью. На столе стоял ноутбук.

Все, что здесь написано — это не художественный вымысел, а реальные факты. Возможно, другие люди воспринимали эти события и мотивы преступления как-то иначе, но я описываю всё так, как это происходило в моей голове, причем не сейчас, а именно в тот период. Спустя годы и пройдя все круги ада, я понимаю, что стояло за всеми этими событиями, но тогда я думал, что мной движет такая сильная любовь, ради которой можно пойти на все.

Я считал, что преступление ради любимой девушки — это геройский поступок. Мыслей о попадании в тюрьму я не допускал: я был искренне уверен в том, что такое преступление наказывается смертной казнью. И я был готов к ней, потому что считал, что если меня арестуют — лучше умереть, чем жить без Иры. Одним словом я жил в мире глубоких и очень темных иллюзий.

По возвращении в Питер, я продал ноутбук и встретился с Ириной в кафе. Попивая какой-то коктейль, я рассказал ей, на что мне пришлось пойти.

— Зачем ты это сделал? — спросила она.

— Потому что люблю тебя, — ответил я. — Ради тебя я готов на всё.

Такие слова я произносил впервые в жизни, для меня это очень многое значило. Все, что мне хотелось услышать в ответ — это всего несколько слов: «я тоже люблю тебя». Эти слова я мечтал услышать из её уст очень давно. Я готов был пойти за ними на край света и совершить любые безумные поступки. Но их не прозвучало. Она молча пила свой коктейль, думая о чем-то своем. Потом мы отправились искать жилье.

Несколько дней мы снимали жилье посуточно, пока не нашли приличную однокомнатную квартиру в спальном районе. Там Ирина, впервые за все время, подарила мне себя. Для меня это была сказочная ночь, никогда раньше я не испытывал такого блаженства, я был на седьмом небе. Мы лежали в постели, в наше окно светила луна, и мне хотелось, чтобы так было всегда.

— Ну вот, — сказала она, прижимаясь ко мне обнаженным телом, — жилье у нас есть. Теперь нам нужна машина.

— Будет и машина, — ответил я, замирая от счастья.

На следующий день меня арестовали. Ирина в это время была на учебе. Кроме Ирины, о случившемся знал мой отец. Позже я узнал, что именно он сообщил о моем преступлении в милицию. Мне было 16 лет.

Приговор

«— И знаешь, о чем эта книга?

— Нет.

— Она о побеге из тюрьмы.

— Может, её тоже поставить в раздел „образование“?»

(из к/ф «Побег из Шоушенка»)

Для меня было большим удивлением, что смертная казнь, на которую я так рассчитывал в случае ареста, давно отменена. Я понял, что придется сидеть в тюрьме и, скорее всего, очень долго. Я попал в новую, незнакомую для меня среду — очень далекую от голливудских фильмов и моих представлений о жизни. Цитируя какого-то писателя, можно сказать так: меня запихнули в крохотную камеру, уже заселённую примерно пятьюдесятью тысячами душ. Двадцать тысяч обитателей представляли блохи, ещё двадцать тысяч — клопы, а остальных я и по сей день не могу классифицировать.

Самым болезненным во всем этом было, конечно же, расставание с Ириной. С первого дня я начал писать ей письма. Меня не интересовало все, что происходило вокруг. Я знал, что когда-нибудь выйду на свободу и приеду к ней. Ни о чем другом я не думал. Я писал ей письмо за письмом — о том, что люблю её, переживаю за неё, хочу её увидеть или хотя бы получить весточку. Я просил написать в ответ хотя бы три строчки — что у неё все хорошо. Но ни на одно из своих писем я не получил ответа. Я всё отчетливее понимал, что ей на меня глубоко плевать. Это осознание перерастало в безумную боль.

Суд вынес приговор: 10 лет в исправительной колонии. Это был максимально допустимый срок для несовершеннолетних. Когда приговор зачитали, моя мать пошатнулась и схватилась за сердце. Отец вообще не приехал смотреть на это. Там, на суде, я увидел родителей Александра — пожилых и убитых горем людей. Но я не чувствовал их горя, потому что был мертв внутри. Тогда я ещё не понимал самой главной истины — что убивая Александра, я убиваю и себя, свою душу. Фактически мои родители также потеряли сына, как и Сашины. Теперь внутри меня жила только одна женщина — «Солнышко».

Я ждал суда не для того, чтобы услышать приговор. Мне было очевидно, что он будет суровым. Я ждал суда, чтобы увидеть Ирину. Она была главным свидетелем по этому делу. Не получив от неё ни одного письма, я все равно продолжал думать о ней и предвкушал, как прямо на суде, когда мне зачитают приговор, я выкрикну: «Ира, я тебя люблю», и меня уведут.

Свидетели шли на суд, чтобы давать показания, прокурор — чтобы обвинять, адвокат — чтобы защищать, а я шел на суд, чтобы увидеть мою возлюбленную и сказать ей эти слова. Но мои ожидания были разбиты и тут. Ира не пришла на суд. Женщина, которую я любил больше жизни и ради которой пошел на это зверское преступление, даже не пришла на вынесение приговора. Через каких-то третьих лиц, она передала судье письмо, что не может явиться по какой-то там надуманной причине…

10 лет. После суда, меня отправили в Питерскую колонию общего режима, но надолго я там не задержался. Тюремная система — как Прокрустово ложе. В ней никто не должен выделяться, все должны одинаково думать и одинаково говорить. Меня она невзлюбила с первых дней. Причиной было моё нежелание участвовать в хозяйственных работах.

Хозяйственные работы назывались «картошка» и проводились раз в неделю. Они проходили так: из отряда называли примерно двадцать человек, которых одевали в грязные робы и на сутки отправляли в подсобное помещение столовой — чистить картошку. Людей, как крыс, закрывали в этой заваленной картошкой подсобке, где нужно было провести сутки без личного времени и сна. Внутренний протест вызывало то, что из ста с лишним человек, которые находились в отряде, на картошку отправляли одних и тех же — кто не сумел затесаться в «блатную колоду». Мне было непонятно, почему я должен ходить на «картошку», когда больше половины отряда так называемых «блатных», «приблатненных», их «помощников» и «помощников их помощников» лежат на своих койках и плюют в потолок. Именно поэтому, когда в списке «добровольцев» на «картошку» зачитали мою фамилию, я пошел в отказ.