Место для жизни

Так и есть. Бег продолжается от столетия к столетию, Акко угадывает будущее, как ящерица – кровь. как цыганка – судьбу, и никуда не спешит…

Время застыло, а вечность течет…

Осень в Тель-Авиве

Цецилии

Осенью в Тель-Авивских гостиницах ни души,Тускло светится мрамор и скучные бродят тени.Официанты по стенам стоят, как карандаши,Рассматривают уныло собственные колени.Лишнее электричество отключеноДаже в святая святых – гостиничной синагогеРядом с «Восточным залом». Всюду почти темно,Пусто. Остыл недолгийСлед от былых гостей. Зрелище животаДается лишь для участников провинциального съездаВместе с мужьями и женами человек примерно до ста,Иначе крутить невыгодно. Даром. И вся надеждаВпредь на новый сезон. Иностранцев, старух, повес,Что, как гуси в полет, потянулись теперь до срока,В «Клеопатре» плюш их привычных местНапоминает стихотворение Блока.Только в баре есть жизнь. Там седой пианистАртистичным глиссандо наводит на клавиши глянец,Мужчина и женщина – врач-окулистГадают вполголоса – русский или испанец?Красотка и удачливый коммерсант.Он влюблен, но ведет себя, в общем, бесстрастно,А она пережила недавно романИ теперь упивается холодом и женской властью.Это – тоже игра. И хоть она не устает повторять,Что устала страдать и теперь ей никто не нужен,Он спокоен, уверен, согласен ждать,Одиночество – выбор намного хужеРавнодушия. Тем более есть прогресс:Сегодня они переставили мебель в его гостиной,Он разделся до пояса, но не лез,Приглашение вышло вполне невинным.Это стоит отметить. Ведь много Наташ и Нюсь –Эмигранток вполне достойных, но нищихСочтут за честь проявить свой вкусИ украсить стены его жилищаРядом с тусклым золотом пышных рам,Что скрывают объемные копии венского арт-модерна.Подскажи, дорогая, что нужно развесить там,Где есть еще место?.. Пока примерно,А потом, как захочешь… И этот скромный успехВымораживает привычную тоску до рассвета.Время забвенья, как белка, щелкает свой орех,Вытряхивая боль из сердцевины сюжета.Все приходит в свой час. Он мурлычет, как кот,В такт партнерше и музыке. Складно, тактично.Пианист кивает и скалит ротИ подыгрывает им интимно и лично.Знакомятся. Он – босниец и адвокат.Вдовец. Впрочем, это неинтересно.С двумя детьми на руках он радПолучить для начала вот это место.Удивляются вместе. Казалось, сполна,Сдана была карта, но вот невезенье.Цыганской серьгою зависла лунаНад скучной водой голубого бассейна.Поцелуй на прощанье. Он настойчив и строг.Но она не готова. Звонит перед сном по привычкеИ слышит от лучшей подруги упрек:– Почему я должна узнавать твои новости от косметички?

Осень в Хайфе

Лихтенштейнам

Черепаха, шагающая по дну пустого бассейна,Размеренно и упрямо, как заведено у черепах,Напоминает настойчиво и откровенно,Что осень случается даже в райских садах.Что прогнозы погоды, как странности отношений,Уже отмеряны и предсказаны небесами,Составлены предельно точно и достоверно,Как поминальный список, спрятанный за образами.Что уже приготовлено, но еще не надетоПлатье из ранних сумерек и багряной листвы,Что долги пересчитаны. И на смену летуНаступает время ясности и простоты.

Русские в Израиле

Наши бывшие, перебравшись в США, Канаду, Германию, любят рассказывать о бывшей стране проживания со снисходительной иронией. С теплом или без. Нейтральная эмоция. Приятно подтвердить свой выбор. Сравнивают, как правило, с американцами. Те ближе к идеалу…

А самих русских это как бы не касается. Ездят, осматриваются, осваиваются. В Израиле разных можно встретить.

… – По ихним меркам это называется алкоголизм. – Говорит дама в черных рейтузах и развевающейся фиолетовой накидке. – Вот это – алкоголизм? Мне смешно. Коля, глянь. – Поднимает над головой три бутылочки из-под Карлсберга, надетые на растопыренные пальцы. – Ох, не дай бог, чтобы я так пила.

– Что ты, Лидочка. – Пугается краснощекий добродушнейший усач. – А мне как тогда? – Уходят, взявшись за руки. Видно, им хорошо вдвоем и выглядят убедительно. Даже со стороны душа радуется. Ветрено, осень подступает, но погода пока держится. Наверху в парке громко ссорятся пенсионеры-доминошники. Сплошь наши, а то какие же. – Молчать. – Рвется старческий голос. – Я прошу ма-алчать…

…В Иерусалиме, в подвале дома под мраморной лестницей, там, где в мирных строениях складывают дворницкий инвентарь, открывается вход в пещеру, одну под другой. Евангельские святыни. Встречает ловкий, привязчивый малый, сочится гостеприимством. Мазнет лоб, приподняв козырек от солнца. Если не вознаградить, гостеприимный меняется невероятно, и презирает искренне, со всей полнотой натуры.

Нижняя пещера за поворотом, накрыта каменной толщей, иконы в нишах. Русская паломническая группа топчется, толпится у образов. Места мало.

– Поднимаемся, поднимаемся. – Подбадривает втиснутый в угол гид. Места, действительно, мало, но торопит уж слишком по-хозяйски.

Люди уходят неохотно. Остаются забравшиеся сюда самостоятельно. Впрочем, не только.

– Вы, вы. – Подсказывает зоркий чичероне. – Да, да. Я очень прошу. Вы всех задерживаете. Не прикидывайтесь американцем. Я сам из цэрэу. Я вас вижу.

…Наши люди плотно осели на берегу Мертвого моря. На лавочках под навесом общаются немолодые дамы. Добираются сюда на автобусе, сговорившись заранее, сразу на весь день. Ведут неторопливый разговор, вспоминают, например, Кишинев. Почему нет? Одни – Кишинев, другие – Киев, третьи – Бельцы. Осторожно выходят к мертвой воде, подрагивая студнем белокожих тел, совершают таинственные манипуляции с лечебной солью. Бережок каменистый и диковатый, тем более для столь знаменитого места.

– Тоже, между прочим, можно благоустроить. Разве американцы так оставили? Нет, конечно. А эти – такие же, как наши. Ну, хорошо, лучше. Но что, намного?

Тут подскакивают русские молодцы с подругами. Эти на машинах, торопятся и обязательно фотографируются. Благо, можно подобрать подходящую позу. Будто и не в воде.

– Миша, ты снял меня с морем или с горами тоже?

– Витя, подожди, я по-турецки сяду… – Руку забрасывает за голову, красота, ноги вверх. – Снимай, снимай, я тонуть начинаю.

Солнце съезжает, прощаясь, за линию гор, они теряют объем и застывают иссиня-темным строгим силуэтом. Небо полнится розовыми вечерними облаками, они покрывают зеркало вод, из пенной глади всплывает белая, вымоченная в соли луна. Горы за морем, с иорданской стороны начинают светиться, камень, остывая, отдает набранный за день жар. Краски еще соперничают, постепенно теряя силу, море безнадежно темнеет, пресный душ смывает осадок с последних купальщиков. И голос новой Венеры взывает из глубин.

– Вовик, давай ко мне… Ой, без рук лежу. Мамочка…

Сквозняк

Сквозняк в Израиле – важное достоинство квартиры. Есть такие, где накрывает с самого утра духотой, плотной, как резина. Не спасает даже вентилятор, разгонять застывший жаркий воздух все равно, что месить грязь. В рекламе при сдаче квартиры указывают (например): две комнаты и сквозняк. Два сквозняка (есть и такое) – почти невозможная роскошь. Сквозняк – кондиционер бедных. Галина мама говорит: – А мы думали, что c собой брать. Если бы я могла привезти те сквозняки, которые мы имели в Бендерах, мы были бы здесь шикарные люди.

Галина мама носит халат пятьдесят четвертого размера, сама Галя перешла недавно с сорок шестого на сорок восьмой. Махнула на себя рукой. Так она говорит.

Жалюзи в квартире весь день закрыты, стоит густой сумрак. Жильцы привыкли ориентироваться на звук. – Леня, не хлопай дверцей холодильника. – Кричит Галя сыну. В Бендерах она работала воспитательницей в детском саду, могла и на пианино подыграть. Здесь такой работы нет. Галя закончила кулинарную школу и пошла поваром во французский ресторан. Обучение обязательно. Нужно знать, например, марак фон бло – это такой суп. Сами повара дома готовить не любят, но Галя – исключение. Накормить кого-то вкусно – для нее праздник. Тут она в маму, можно представить, какие пиры могут задать эти женщины. Но нет мужчин, а Леничка плохо ест. Ребенок сидит на золотой жиле, нефтяной скважине и не понимает. Вырастет, вспомнит, будет жалеть. А пока хватает на бегу, что попало.

Событие, когда на субботу, не просто субботу, а праздник Субботы, который, как известно, начинается в пятницу после захода солнца, приезжает из Иерусалима Галина подруга Света. Приезжает вместе с сыном Яшей. Тот ходит на дзю-до и берет уроки шахмат. Яша – добродушный рыжий крепыш. Света воспитывает его в строго религиозном духе. Яша не смеет никого ударить, а насильника аккуратно переворачивает на спину и укладывает, плотно прижав сверху коленом. Это, в соответствии со строгими предписаниями Талмуда, разрешается. Шахматистом Яша станет едва ли. Не хватает сосредоточенности. Даже у евреев не всегда есть талант к этой игре. Но Яша умеет правильно собирать фигуры, как складывает его учитель, мастер спорта по шахматам. Тот терпелив и смотрит на свою миссию философски, найти заработок не так просто. Складывает он фигуры так. Сначала бережно укладывает в белый мешок белого короля, за ним ферзя, затем чуть более небрежно, но строго по ранжиру следуют ладьи, кони, слоны, и только потом сразу горстью ссыпает пешки. Как будто заполняет погребальный курган – князь, жена, колесница, слуги. Мешок уходит в сторону. Та же процедура и с черными, в другой мешок, не обязательно черный, но темный и именно так же. В конце салют легким хлопком закрываемой доски. Для мастера фигуры явно одушевленные, с ними мастер ходит в сражения, взламывает оборону противника, прорывается в ферзи. Он знает цену маршальского жезла в пешечном ранце. Но доска закрыта, реальность подступает со всех сторон, белобрысому ученику не терпится включить телевизор. Хороший мальчик. Но что знает он о красоте битвы? Тогда пусть платит.