Место издания: Чужбина (сборник)

Я подсказала.

– Спасибо.

Грузин без перехода въехал:

– …и еще одно предложение хочу вам исделать…

Я, кажется, убежала.

А вчера на Центральном рынке точно такие же грузины отказались сбавить мне на полтинник за кило их великосветских яблок апорт осенний (или шампань весенний? Память отшибло окончательно!). Это грузины-то? Страстные, томные люди? С дивно-прекрасными, ласково-властными глазами? Мне, блондинке?

По этому признаку я поняла, что пора самой себе спеть: «Мадам, уже падают листья».

…

Утром перед нашими окнами запрыгали меховые воротники.

Когда живете на первом этаже, чувствуете первыми, что наступила зима…

А численник показывает только 12 ноября…

Знаю – сейчас ко мне ворвется Зела. Смогу ли я выдержать ее больше чем пятнадцать минут? Рыжая Зела ужасно болтлива и, главное, сыпет все на одну и ту же тему. Хорошо еще, если только спросит:

– Ну а профессура у вас в техникуме не строгая? Как твои оценки?

И я отвечу:

– Как когда.

А то еще будет клянчить не в службу, а в дружбу дать ей до завтра взаймы луковицу или хотя бы две картошки…

Я не знаю, смогу ли я выдержать болтливую Зелу, а она, в свою очередь, бежит ко мне, спасаясь от невозможно-беспрерывного клохтанья своей старушки матери Берты Исаковны. Конечно, рыжей неудобно исчезать из дому на часы, и поэтому она каждый раз, жалобно сморщившись, нежно мяукает:

– Мамочка, тебе скучно? Сделай себе яичницу!

А Берта Исаковна скучать не собирается. Это счастье, что дочь уходит! С радостью выползает она на кухню. А там – или информирует всех соседей, что соль теперь искусственный и совсем не соленый, или бежит в другой конец квартиры сообщить художнику Николаю Леденегину, что его чайник – кипит…

Вчера отставная подполковница и кавалерша Ксения Корниловна Рыхлова разрешила Берте Исаковне что-то застрочить на своей швейной машинке. Сегодня, в благодарность, Берта учит Ксению, как надо суметь прожить вдвоем, включая плату за квартиру, – на шестьдесят рублей в месяц.

Интересуетесь? Слушайте.

Вы, значит, берете в магазине на Покровке пол жареной курицы за рубль, а потом эту жареную вы варите. Получается бульон и мясо. Сегодня вы едите на обед бульон с хлебом. А завтра вы кушаете на обед – хлеб с бульоном.

– Девк, а девк? Ей-богу-ну… – восторгается подполковница в отставке Ксения. – И как же это мы раньше-то не дошли? А? С нашим-то, с простым-то, с русским-то умом? Ей-Богу-ну… Берт Ссаковн? – и печально прибавляет: – А в старину жареных кур ни в жизнь не варили… С чего это я жареную-то да буду вдруг варить? Девк, а девк? Ей-богу-ну…

Через три дня дверь комнаты Берты Исаковны Накойкер медленно и интеллигентно растворяется. Просовывается пухленькая ручка подполковницы и кавалерши Рыхловой, Ксении Корниловны. В ручке – блюдечко, на нем – оладушек!

– Попробуйте моих-то, горяченьких…

Прометавшись не менее пяти минут в поисках очечника, Берта Исаковна надевает пенсне и осторожно, вооружившись безопасным лезвием, отрезает себе малюсенький кусочек. Поместив кусочек на ноготь большого пальца, она осторожно слизывает сахар со сметаной и восхищенно бормочет:

– И где же это только люди берут в наше время такие продукты? Скажите на милость? Я не в силах приложить своего ума…

Старушка уютно обнимает глазами подоконник с кастрюлей и сковородкой и продолжает:

– Но вот вечером на обед… У меня с позавчера осталась только тарелка постного борща… Чем же мне сегодня дотачать день? Каждое божее утро мозги сохнуть, не знаю, что варить… С чем же мне лучше связаться, с квасолей или с рисом?

Зная ее быстроту и расторопность, я ей посоветовала ни в коем случае не начинаться с квасолей, а связаться с рисом…

Жан Жак Руссо писал, что страна химер – лучшая в мире. Николай Леденегин, художник в английских гольфах, любил напевать:

Честь безумцу, который навеетЧеловечеству сон золотой…

Мы с Айкой подглядывали в щелочку его двери смотреть на химеру.

На полке у художника Николая Леденегина стоят две старинные медные жаровни и крошечная польская химера (тонированный гипс).

Ах, какие грустные глаза у малютки-химеры, грызущей огромную ящерицу…

Умереть? Запросто. Туда и дорога. Я – ничего не боюсь.

Не боюсь божиться за чужую душу, не страшусь рыжих-конопатых начерно перекрашивать, не пугаюсь, что не успею поймать блоху или зайца.

Хотите? Вот на спор, – не струшу – выйду замуж за китайца. Будем с ним вместе бзырить по продуктовым, хулиганить и кричать назло дружинникам через головы смирных очередных:

– Масло наше будете давать или датское? Наше? И даром не надо…

А то – открою рот и из него посыпятся анекдоты: советские и антисоветские, семитские и антисемитские, грузинские и цыганские. Куда до меня «армянскому радио»!

Нипочем мне даже подбивать щебенку под шпалы, – хоть сейчас.

С пуговки на петельку перебиваться? Пожалуйста.

Сяду, – грязная, немыто-нечесано, не пито – не едено, не обуто – не одето, – у церкви в Сокольниках или Кожевниках (возможны варьянты).

Протяну прохожим жестянку из-под консервов «Зеленый горошек» и голосом, тонким, как свист, затяну:

– Пода-а-а-й-те копеечку! Пода-а-а-а-йте, Христа ради!

…

Алла Кторова. Грани. № 59

Учитель (Из эмигрантской жизни)

Петр Петрович Петров был человеком не то чтоб совсем обыкновенным, не то чтобы совсем простым, умным или глупым, а так, – человеком средним.

Были у него хорошие качества: скромность, терпение (даже большое), доброжелательность ко всем людям и близким и чужим – последнее исходило главным образом из чувства справедливости, которое являлось его главным, чуть ли не единственным руководителем жизни.

Этот принцип справедливости был его силой, его оплотом, он опирался на него, верил в его нерушимость, считал, что всюду и всегда он присутствует во всех случаях жизни, как хлеб насущный, и нет без него жизни.

Несправедливость могла его, тихого, даже покорного человека, довести до бешенства.