Место под солнцем

— Кофе? Да, спасибо, детка, не откажусь. Они просидели около часа, обсуждали предстоящие похороны и поминки. Все это время тонкие, тщательно отманикюренные Маргошины пальчики скользили то по щеке Константина Ивановича, то по его руке, то нежно поглаживали плечо.

— Завидую твоей выдержке, — сказал Калашников на прощание, — молодец. У вашего поколения вообще совсем другие чувства и другие ценности. Только Маргошенькая моя не от мира сего, так тонко и остро чувствует, так переживает… Великий актер даже в горе оставался великим актером. Он страдал по сыну красиво, достойно, эстетично. Хоть включай кинокамеру и снимай для истории. И при этом продолжал умирать от любви к своей чувствительной Маргоше.

«Ну почему, — думала Катя, когда за родственниками закрылась дверь, — почему от любви даже умный и талантливый человек становится восторженным идиотом? И горе его не берет».

— А ты все-таки стерва, — сказала себе Катя, — любишь судить других. На себя посмотри.

Никаких следов страданий на Катином лице не было. Однако пережитый шок давал себя знать. Сводило мышцы, чего раньше никогда не случалось.

Утром приехала Жанночка, и ее тоже слегка смутил Катин бодрый вид.

— Я знаю, — сказала она, — ты все держишь внутри. Это очень вредно. Лучше отплакаться сразу, зато потом станет легко. Ты как спала ночью?

— Нормально.

Катя проспала почти двенадцать часов. Без всякого снотворного. Просто вырубилась в десять вечера и проснулась в десять утра. Никаких ночных кошмаров у нее не было. Вообще ничего не снилось.

— Вот это меня и пугает, — заявила Жанночка, — слишком все нормально. Такое каменное спокойствие всегда плохо кончается. — Она всхлипнула и предложила пожить с Катей недели две.

Катя не возражала. Впереди похороны, поминки, потом еще наверняка будут приходить люди.

— Что ты хочешь на завтрак — йогурт или овсянку? — спросила Жанночка.

— Йогурт.

— Знаешь, чем больше я думаю, тем страшнее мне становится. Не хочу тебя пугать, но вдруг все-таки стреляли в тебя? Ведь ты держала Глеба, вы стояли обнявшись. — Жанночка надела фартук и принялась за посуду.

— Глупости, кому я нужна? Глеб переспал с какой-то сумасшедшей, она раздобыла номер моего радиотелефона. Но из этого вовсе не следует, что она раздобыла еще и пистолет. Знаешь, Жанночка, то, что случилось, слишком серьезно, чтобы приплетать к этому безумных девиц, которые всю жизнь вокруг Глеба вились стаями.

— Почему ты не рассказала ничего следователю?

— Во-первых, звонки прекратились. Во всяком случае, уже сутки она не звонила. — Катя поднялась с пола и направилась в ванную. — Во-вторых, мне не хочется, чтобы кто-то рылся в нашем семейном грязном белье. В-третьих… — Катя не договорила и закрылась в ванной.

Ей меньше всего хотелось сейчас обсуждать эту неизвестную злобную идиотку с ее телефонными гадостями. Конечно, Жанночка отчасти права. У убийцы была возможность выстрелить на несколько секунд раньше, когда они шли с Глебом к подъезду. Они ведь просто шли рядом. Если он метил в Глеба, логичней было бы… «Стоп, — сказала себе Катя, — я не буду лезть в это. Логика убийцы меня не интересует. Слишком больно сейчас об этом думать, прокручивать в голове тот жуткий момент, звук выстрела и как мы шли через двор, от машины к подъезду… Нет, хватит. И следователю я ничего не буду рассказывать. Это обязательно дойдет до журналистов, они ухватятся. Такой лакомый кусок семейного дерьма, да еще с мистическим душком. Ведь дело не только в этих дурацких звонках…»

Катя вылезла из душа, закуталась в теплый халат. Из кухни вкусно пахло свежесмолотым кофе. Хорошо, что Жанночка поживет здесь немного. С ней спокойней и уютней.

— Ешь, — Жанночка протянула ей горячий бутерброд с сыром, сверху тонкий ломтик малосольного огурца, прозрачный кружок редиски и листик петрушки.

Она не могла просто положить кусок сыра на кусок хлеба. Приготовление любой еды, даже примитивного бутерброда, было для нее высоким искусством.

— Окно закрыть? — спросила Жанночка и поставила перед Катей стаканчик вишневого йогурта. — Ты дрожишь. Тебя знобит, что ли?

Катю действительно знобило. Она сидела съежившись, руки стали опять ледяными. У нее было низкое давление, руки и ноги всегда холодные, даже когда тепло. А в последние два дня ее постоянно бил озноб, она согревалась только у балетного станка или под горячим душем.

— Закрой, — кивнула Катя, — и сядь, поешь. Не суетись.

Машинально спрятав руки в глубокие карманы халата, она нащупала в одном из них что-то мягкое и вытащила.

Это был лифчик. Обыкновенный белый женский лифчик, дешевый, простой, без всяких кружев и бантиков, явно не новый, ношеный. Взяв брезгливо, двумя пальцами, предмет чужого туалета, Катя поморщилась.

— О Господи, — выдохнула Жанночка, — подожди, не выбрасывай.

— Что, тоже следователю показать? В мешочек положить как улику? — нервно усмехнулась Катя.

— А ты уверена, что это не твой? — осторожно спросила Жанночка.

— Я такие в жизни не носила, к тому же он размера на два больше… — Катя встала, открыла шкаф под раковиной, бросила находку в помойное ведро и отправилась в ванную, мыть руки.

— На тебе халат Глеба, — прошептала Жанночка ей вслед.

— Крестовская! Выйди из класса! И чтобы завтра с родителями!

— А в чем дело? — Маргоша смерила учительницу математики надменным насмешливым взглядом.

— Вон, я сказала! — Голос учительницы сорвался до визга.

Маргоша повела плечами, не спеша поднялась и очень медленно, плавной походкой манекенщицы направилась к двери. Класс молчал. Математичка провожала худенькую длинноногую девочку в слишком короткой форме, со слишком красивыми огненно-рыжими волосами ненавидящим взглядом.

Маргоша небрежно толкнула дверь ногой. Она старалась ничего не задеть руками. Тонкие пальцы были напряженно растопырены. На длинных ногтях еще не высох свежий бледно-розовый лак. Остановившись в проеме двери, она оглянулась, сверкнула яркой зеленью глаз и громко, нараспев произнесла:

— «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Пушкин. «Евгений Онегин».

Соседка по парте Оля Гуськова, опомнившись, быстро завинтила бутылочку дешевого польского лака, спрятала в карман своего черного фартука. Сама она ногтей никогда не красила и об их красе не думала. Она знала, что Маргоша стащила лак у своей матери. Если сейчас математичка отнимет бутылочку, то Маргоше потом ужасно попадет. А так — она потихоньку положит на место, и все обойдется. Маргошина мать ничего не узнает. А в школу придет отец. Он тихий и Маргошу никогда не ругает.

Дверь сильно хлопнула. Маргоша изящно лягнула ее ногой снаружи. Математичка про лак забыла. Несколько секунд она стояла с открытым ртом. Лицо ее медленно багровело. Она забыла не только про лак, но и про урок, про класс, который замер и жадно ждал, что будет дальше.

А дальше учительница бросилась вслед за четырнадцатилетней нахалкой, догнала ее, схватила за бретельку фартука и потащила к директору. Дешевая рыхлая ткань треснула, бретелька с мясом оторвалась от пояска. — Интересно, кто будет платить за испорченную школьную форму? — задумчиво, как бы размышляя вслух, произнесла Маргоша.