Место под солнцем
Шрифт:
— Лифчик? Надо же, а я думаю, куда он делся? Ладно, он совсем старенький, не жалко. Понимаешь, твой муж меня всегда сам раздевал. Ему это нравилось. В последний раз он был уже в халате, из душа вышел. Вот так и получилось с лифчиком. Сунул в карман в спешке. Не терпелось ему. Ну, что ты молчишь, молодая вдова? Тебе нравится все это слушать?
— Очень. Продолжай, пожалуйста.
— Продолжение следует. — Опять смешок и сразу частые гудки.
Катя выключила диктофон. Озноб так колотил, что невозможно было сосредоточиться. Она вытянула из шкафа первое, что попалось под руку, — толстый домашний свитер Глеба, надела его на ночную рубашку, сверху накинула большой пуховый платок и только потом подошла к комоду, открыла верхний ящик. Она хотела прежде всего прослушать кассету с записью предыдущего разговора.
Из верхнего ящика комода, из-под вороха
Тембр похож, интонации. Но что-то не то. Подделка. Пародия. Однако, чтобы так пародировать, надо хорошо знать оригинал.
Света Петрова при всей ее агрессивности всего лишь злобная шептунья. Ей нравился сам процесс, но не прочитывалось за этим никакой логики, никакой определенной цели. Только эмоции. А эта, новая мадам, продумывает и взвешивает каждое слово, наезжает всерьез, пытается спровоцировать Катю. На что? Вряд ли ее интересуют только эмоции — слезы, испуг.
Света всего лишь озлобившаяся, глубоко несчастная баба с дурным характером и больными нервами. А эта значительно умней, выдержанней, жестче. Она пытается манипулировать Катей. Вероятно, манипулировала Светой. Зачем? Пока Глеб был жив, могла быть цель — развести их, женить его на себе. Вполне понятная цель. Но теперь что?
Если предположить, что Света Петрова звонила по поручению Ольги, то получается ерунда: почему сейчас, когда Ольга арестована, позвонил кто-то другой?
Вряд ли может быть еще и третья участница во всем Этом вязком злобном идиотизме. Есть только двое. Одна из них — Петрова. Это известно точно. Вторая — не Ольга. Это тоже очевидно, ибо вряд ли можно позвонить в половине пятого утра из камеры предварительного заключения. Однако сейчас, в последнем разговоре, был сделан жесткий намек именно на Ольгу. Стало быть, новая телефонная шептунья еще не знает, что Ольга арестована? Не знает и очень ждет этого. Ей не терпится. Она ждет от Кати поступка, разговора со следователем о телефонно-подушечных гадостях. Провоцирует перетряхнуть перед представителями закона грязное семейное белье, лифчики, мистические щепки, ночные звонки.
Не стоит спешить с выводами. Пока все это только лишь зыбкие догадки. Но одно ясно. Если эта милая дама-пародистка хочет, чтобы Катя поведала о ней следствию, то делать этого пока не нужно. Хотя бы только потому, что она этого так сильно хочет.
Егора Николаевича опять измучила бессонница. Однако на этот раз его донимали вовсе не абстрактные страхи, не болезненно-острое чувство ускользающего времени. Повод для беспокойства был вполне реальный. Ворочаясь с боку на бок, Егор Николаевич в десятый раз прокручивал в голове разговор с Луньком и пытался сделать хоть сколько-нибудь определенные выводы.
Но выводов не получалось. Вместо грубой, надежной конкретики набегали расплывчатые воспоминания, приятные и не очень. Почему Лунек упомянул давний роман с Катей Орловой? Ему, Луньку, какое до этого дело? И какая тут может быть связь с убийством Калашникова?
Катя в свои двадцать была — как бы это лучше выразиться? — чересчур умной и сложной для роли девочки-любовницы. А ничего иного он предложить ей не мог. И предпочел обойтись чем-нибудь попроще; а именно — массажисткой Светой.
Он расслабился, получал свои дорогие удовольствия, пока была такая возможность. Но все кончается рано или поздно. Пролетели пять бурных лет, и забылись совсем, вместе со Светой и разнообразными подружками. Как говорится, проехали… Если честно, то и вспоминать теперь не хотелось. Не потому, что стыдно, а как-то не за что в этом веселом круговороте зацепиться, все сливалось в бесформенный, влажный, хихикающий клубок голых тел, дрожал раскаленный слоистый воздух сауны, и вода в бассейне хлюпала как-то гадко, непристойно, и расплывался приторный запах французского коньяка, пота, жирной косметики.
Но главное — назойливо, с тошнотворной ясностью вставал перед глазами образ: толстая, неприбранная, в расстегнутой блузке баба на табуретке, белая, голая тяжелая грудь, еще живая, но уже как бы тронутая тлением.
Наверное, он поступил по-свински тогда, выгнал вон, не дал денег и даже не позвонил в Онкоцентр знакомому хирургу, хотя обещал. Но побоялся — вдруг потом хирург этот вздумает поделиться с ним результатами
операции, рассказать о состоянии больной? Или кому-то в досужей беседе проговорится о том, что он, Егор Баринов, просил за какую-то там Светлану Петрову. А кто она ему, интересно? С какой стати он просил? Массажистка? Ага, знаем мы этих массажисток… Жизнь летит так быстро, мелькает пейзаж за окном, и, какой он на самом деле, живой или нарисованный, красивый или безобразный, вовсе не важно. Он уже позади. Проехали. А все-таки иногда хочется вернуться назад и что-то там из прожитого подправить, подчистить, изменить. Вроде бы зачем? Какая разница? Ведь проехали… А все равно хочется. Однако поезд несется с дикой скоростью, без остановок. Если прыгать на полном ходу — разобьешься.Егор Николаевич вылез из-под одеяла, поеживаясь, прошел на кухню, открыл холодильник, достал пакет топленого молока. Теплое топленое молоко с медом действует успокаивающе, как очень мягкое, безвредное снотворное. Эх, раньше надо было, вечером еще. А теперь уже третий час ночи.
Пока грелось молоко в микроволновой печи, Егор Николаевич усилием воли пытался прогнать от себя неприятные воспоминания и разбудить в душе совсем другие — нежные, романтические. Такие тоже есть.
Были осенние подмосковные рощи, тонконогие горячие жеребцы, звуки греческого танца сиртаки, гибкая летящая фигурка, легкие пальчики, шоколадные глаза. Да, вот здесь, пожалуй, не нужно ничего подправлять и подчищать. Ну, разве что, ту дурацкую новогоднюю ночь… Странно получается — каждому, даже распоследнему цинику (а Егор Николаевич был таковым и не стеснялся в этом самому себе признаться) в глубине души хочется чего-то этакого, чистого и красивого — чего нет в жизни. Однако есть или нет? Где взять умника, который точно ответит?
Звякнула печь, сообщая, что молоко согрелось. Он стал пить осторожными, маленькими глотками.
Так случилось, что давний, почти забытый роман с Катей Орловой имел короткое, неожиданное и совершенно одностороннее продолжение. Егор Баринов определил это для себя как последнюю вспышку ностальгии по красивой любви.
Прошлой зимой он решил устроить себе небольшой тайм-аут. В Испании, на Канарах, есть остров Тенерифе, и там, высоко в горах, над облаками, в кратере мертвого вулкана стоит одинокая гостиница, в которой почти никто не живет. К кратеру ведет опасный горный серпантин, даже любопытные туристы редко добираются туда. Кроме гостиницы, нет ничего, только заброшенная лютеранская кирха. Вокруг ни души, небо над головой, чистейший горный воздух, вечная весна, и такая красота, что дух захватывает.
Егор Николаевич давно мечтал пожить несколько дней в этой гостинице и вот, когда почувствовал, что нервы на пределе, решил освежиться, побаловать себя красотой и полным одиночеством.
Он так устал, что не хотел брать с собой вообще никого. Купил билеты, сел в самолет, потом взял напрокат машину в аэропорту Тенерифе Рьена София и отправился на Пьясо-дель-Тьеде, три тысячи семьсот километров над уровнем моря.
Дорога оказалась сложной и опасной. Сонные испанские деревни с безлюдными булыжными улочками, беспризорными велосипедами у крошечных баров попадались все реже, серпантин поднимался все выше, становился совсем узким, давал такие крутые зигзаги, что даже щекотало под ложечкой. Наплывал тяжелый туман, обволакивал машину слепой молочной белизной, сердце подпрыгивало на крутом повороте от ощущения, что движешься страшно высоко над землей, сквозь облака, в полном одиночестве. Где-то далеко внизу осталось море, яркая курортная жизнь, кубики отелей.
Над облаками светило солнце, дорога шла сквозь буковый лес. Трехсотлетние деревья росли совсем близко, обступали узенькое шоссе, прикасались тугими сочными листьями к окнам машины. В чистом разреженном воздухе краски казались совсем другими, более насыщенными, зелень, пронизанная солнцем, была изумрудно-прозрачной. Свет стал ярче, тени гуще и черней.
Потом начиналась застывшая вулканическая лава, бурая, как запекшаяся кровь, редкий сухой кустарник, абсолютная, космическая пустота и тишина.
Номер в полупустой одинокой гостинице стоил совсем недорого, Егор Николаевич с аппетитом поужинал в маленьком уютном ресторане и перед сном, взглянув на огромные, ослепительные звезды в черном небе, почувствовал себя лет на двадцать моложе.
Первые два дня он отсыпался, наслаждался бездельем и тишиной, прозрачным горным воздухом. На третий день, прогуливаясь после обеда, он зашел в заброшенную гулкую кирху и замер. У алтаря, задрав вверх голову и рассматривая разбитые цветные витражи, стояла Катя Орлова.