Место покоя Моего

— Хорошо бы… — мечтательно протянул Петр. — Только вряд ли. Проблема не исчезнет. Она лишь будет отодвинута во времени. На десятилетие. На сто лет…

— Разве мало? — заторопился Кайафа. — Даже десяти лет вам хватит, чтобы найти и обезвредить заговор.

— Такие… — выделил голосом Петр, — заговоры можно только отодвинуть, но не уничтожить. Я же говорил тебе, Кайафа, мысль нельзя убить или просто остановить. Ее можно задержать — на время, но если она родилась, она бессмертна… Хотя ты прав. Задержать — это выход. Пока. И все будет очень тихо, практически бесшумно — ни войск, ни войн… А что ты сказал насчет проблемы?

Кайафа заторопился:

— Нацеретянина можно убить. Это просто. Я не понимаю, почему вы этого сами не делаете. Ты же сказал, что у тебя есть свои люди среди его окружения…

— Мои люди там не для убийства, — усмехнулся Петр. — Они слишком дорого стоят, чтобы использовать их как кувалду. И потом, ты хочешь легкого исхода, а легкий — не всегда верный. Точнее, всегда неверный. Мы — или твои люди — можем заставить нацеретянина исчезнуть. И что с того? Появится другой. Причем быстро, потому что почва в Галили и Иудее отлично подготовлена, вспахана и унавожена. И даже новые чудеса не понадобятся, хотя я тебя уверяю: Они, у этого Иешуа, первый сорт, без обмана. Люди, потеряв ориентир, немедленно должны будут на что-то опереться. И чем проще будет опора, тем лучше, тем она прочнее. Уйдет Иешуа, придет Ешайагу, или Яаков, или какой-нибудь Исав. Мысль о Вере для всех, а не только для избранных, рожденная в Галили, о Вере, которая требует только истово верить, и никаких грубых материальных подтверждений, вроде денег, баранов или голубей, мысль эта возвышенна, легка, практически невесома, а потому ее легко подхватить, пока она не растворилась в воздухе. А раствориться ей не дадут: она слишком хороша, она дорогого стоит, чтобы позволить ей исчезнуть. Это аксиома, дорогой Кайафа. И мои милые соотечественники эту аксиому слишком хорошо понимают.

— Так что же ты предлагаешь?

Петр встал и, раздвинув голые, уже без кистей, без лоз, виноградные листья, увивающие беседку, всмотрелся в ночь. Она была бессветна, только бледная звезда продралась сквозь высокую и плотную ночную облачность, смутно горела в зените. Но это была не Вифлеемская звезда, сезон на Вифлеемскую давно закончился.

— Судить его, — сказал он, обернувшись.

— Судить?! Это значит собирать Санхедрин?.. Нет, невозможно! Семьдесят человек, их всех надо убедить в том, что нацеретянин преступник. Это трудно, потому что он будет вызван на заседание, и все начнут подробно выспрашивать о его вине, а он никогда не сознается, его вина, которая и вправду зыбка, растворится во множестве слов, так часто бывает на заседаниях Санхедрина… Нет, это нереально…

— Может быть, малый состав… — напомнил Петр известное Кайафе.

— И малый следует убедить.

— Малый состав сможешь выбрать ты сам…

— А прокуратор? Он не поверит в вину нацеретянина, он ненавидит нас и назло Санхедрину не утвердит решения…

— Прокуратор — не твоя печаль. И потом, я склонен не торопиться. Раз ты понял наши опасения, раз ты разделил их, то стоит выждать. Повторяю: мои люди следят за ситуацией и утверждают: время пока есть. Начинай говорить с теми, кому веришь: я имеюв виду членов Санхедрина. Потихоньку, не дави, убеждай мягко. Пусть те, кто должен испугаться, — испугаются. А когда плод созреет, мы поможем ему упасть. Более того, раз мы решаем придержать бег событий, ни в коем случае теперь не мешай тому, кого зовут Машиахом. Пусть его популярность растет, пусть люди придут к еще одной простой мысли: незаменимый — незаменим. Пусть он сознательно идет по избранному пути, пусть он ведет за собой людей, чтобы в финале, когда он должен будет показать силу, ее у него не окажется. Да и откуда силы у преступника?

— Но мысль-то останется…

— С тобой легко говорить, уважаемый Кайафа, ты все схватываешь на лету. Что значит образование! — восхитился Петр. — Мы взяли отсрочку, и теперь у нас есть время, чтобы люди сумели увидеть: мысль может оказаться лживой.

— Ты противоречишь сам себе, Доментиус. Мысль, вкоторую крепко поверили, не может оказаться ложью.

— Мы имеем дело с людьми. С простыми доверчивыми людьми. Они верят Машиаху, он до сих пор не обманывал их ни в чем, Лечил, оживлял, строил и разрушал. И все всегда было к сроку. В пределах возможного периода ожидания. Возможного — для простого человека, я имею в виду. Далеко отсюда говорят: обещанного три года ждут. Иными словами, не жди обещанного немедленно, умей терпеть. Три года — названный предел, но ты же понимаешь, что-цифра «три» просто символ. Машиах ведет народ почти два года — проповедь за проповедью, чудо за чудом, складывает по кирпичику действительно могучее здание Веры, ты еще поймешь это, Кайафа. Оно уже сильно выросло, в нем можно — и удобно! существовать. Но если ты хорошо понял мысль нацеретянина, то помнишь: новая Вера должна воцариться на обломках старой. То есть твоей. Я вполне допускаю, даже убежден, что это — иносказание. Речь идет о разрушении Храма в душах, а не наяву. Но не думаю, что такие философские сложности доступны простым верующим. Они ждут, что перед тем, как положить в здание Веры последний кирпичик, Машиах действительно разрушит Храм. Скажи, Кайафа, как ты себе представляешь возможность такое сотворить?

— Никак, Доментиус. Храм невозможно разрушить, он слишком огромен, массивен, прочен. Даже могучим римским войскам это было бы не под силу…

— Ну, насчет римских войск — я бы не зарекался, Кайафа, история — женщина коварная и многоопытная, ей дано многое, о чем мы пока не ведаем. Но о Риме сейчас вообще речи нет. Я о силах, которыми располагает нацеретянин. Ты прав: надежды его последователей на гибель символа старой Веры — Храма — беспочвенны. Не Храм, а они рухнут сразу и страшно. И вот тогда-то мысль и станет ложью, а тот, кого превозносили до небес, превратится в гонимого всеми преступника. Да какой-нибудь грязный Варавва будет дороже этому быдлу, чем тот, которому только что верили, как земному посланнику Бога. Честно говоря, мне как-то не по себе, когда я представляю такое массовое предательство…

— Ты опять противоречишь себе; мысль может сжаться, затаиться, но рожденная вольно — она возродится опять…

— Не устаю восхищаться твоим умом, Кайафа! Конечно, возродится. Но мы или успеем к этому подготовиться, или…

Петр не договорил. Слова становились лишними, начинали повторяться, а повторение — не всегда мать учения, частенько — злая мачеха. Главное, Кайафа все же напуган, хотя и грамотно спорит, сопротивляется, но он понял, что Машиах из Галилеи ему сегодня — помеха, лишняя головная боль, как минимум. Он и вправду умен, первосвященник, умен и хитер, осторожен и обладает здравым предвидением. Ему ни к чему неприятности, откуда бы они ни шли: из Коринфа ли, из Рима или из Назарета. Ему ничего не стоит найти двадцать пять единомышленников в Синедрионе, чтобы однажды, когда придет время, когда сам Доментиус или его-посланник назовут час собрать высоких чином и вынести смертный приговор бунтарю.

Петр поднялся. Кайафа, тоже понимая, что все сказано, встал рядом.

— У тебя будет мой человек на связи. Верь ему, как мне, — сказал Петр.

— Местный? — спросил Кайафа.

— Из Галили.

— Из окружения Машиаха?

Аккуратно пытается выяснить, усмехнулся Петр. Любопытен. Впрочем, это нигде не порок, если чуешь опасность.

— Как когда… — туманно ответил Петр. — Важно ли это? Главное, что он будет знать все, что знаю я и что должен знать ты.

— Как я его узнаю?

— Он передаст тебе привет от меня, от всадника Доментиуса из Коринфа.

— Как мне его называть?

— Как? — Петр на секунду задумался.

Вспомнил одно из самых странных мест в Евангелии от Иоанна — появление так называемого «любимого ученика» — без имени, без роду. Он там появляется, если память не изменяет, трижды: на тайной вечере, почему-то лежа на груди у Христа, потом в доме Кайафы, приказывая служанке пропустить в дом Петра, и, наконец, при казни… Кто это? Легче всего предположить, что сам Иоанн, автор текста, эдак скромненько написал о себе — любимый, мол. Без имени.

Правда, почему он столь легко распоряжается в доме первосвященника, чуть ли не хозяином себя чувствует?..

Так, может, это намек? Может, евангелистам ничего и не придется подправлять?..

— Называй его Любимый Ученик, — сказал Петр. — Уверен, ему понравится.

ДЕЙСТВИЕ — 4. ЭПИЗОД — 3 ГАЛИЛЕЯ. КАПЕРНАУМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

Приближалась Пасха.

Сказать, чтобы Иешуа как-то особо готовился к походу в Иерусалим на праздники, было бы неверно. Никак он не готовился. Обронил однажды за завтраком:

— На Песах пойдем в Иершалаим… — и продолжал трапезу, как будто ничего особенного не сообщил.

А между тем две Пасхи пропустили, не были в Храме, праздновали Песах в Капернауме, что не сильно одобрялось добрыми галилеянами: все-таки нарушение традиции, Лишь близкие понимали, — а ближний круг к нынешней весне расширился до великих размеров, и не десятки даже, а сотни близкими Машиаху себя числили, а еще был средний круг, а еще дальний, уж не тысячи ли в сумме, не соврал первосвященнику Кайафе эллин Доментиус! — и все же только близкие понимали: зачем идти в чуждый город, зачем кланяться враждебным коэнам и лицемерным фарисеям, зачем раньше времени испытывать судьбу!