Место преступления

Ну, ладно, с дураками понятно, пусть роют…

А с утра пораньше, черт ему не брат, отыскал, дозвонился Лешка. Тоже в полной панике. Соврал, конечно, что молчал на ночном допросе, как партизан в гестапо, небось, тоже обгадился с ног До головы от страха и проболтался, хотя уверяет, что был нем как рыба. Да какая с него рыба? Наташку потягивает помаленьку, а сам дрожит от страха, чтоб полковник не узнал. Тоже еще — секретчик! Никому нельзя верить. Разрешил ему прибежать полковник, потому что знал, если Лешку держать покрепче за одно место, он вполне может пригодиться в темных делах, коими жизнь полна.

И снова, получается, «нарисовался» какой-то непонятный «серый». То есть подтвердилась версия водилы Толяна, который утверждал, будто «серый», с которым столкнулся он, начисто вырубил капитана, а после и его самого. Потому, мол, он так ничего и не запомнил.

Вот и вышло, что не врал он. Лешка тоже провалялся в беспамятстве до рассвета и только потом наконец сообразил, что надо доложиться «Степану Ананьичу». Ну, не козел? Однако самое неприятное для Крохалева заключалось в том, что теперь уже другой, получается, «серый» вскрыл Лешкин сейф и унес с собой все материалы по фабрике, которые Захариков забрал в кабинете покойного Краснова. Но, главное, вопросы этого «серого» опять-таки касались напрямую его, полковника. Хоть и уверяет Лешка, что ничего толком про «Степана Ананьича» он так и не сказал, «серый», разозлившись, вырубил его напрочь, но по Лешкиным глазам видел Крохалев, что тот просто врет от страха. За собственную задницу, по которой он теперь обязательно получит крепкий пинок: такие… не нужны в будущем хозяйстве полковника. Сказал бы, кто именно не нужен, но Крохалев не уважал матерной брани в присутствии сестрички, а та никак не желала уходить, уж очень ей приглянулся этот настырный Лешка. И чего в нем путного? Дурак дураком, да только сестричке не объяснишь, ее после первой же рюмки так несет, что впору самому из дому бежать. Ну, врежешь по кумполу разок, другой, — для школы, не для боли, — а дальше-то что? Лечить бы ее, так не хочет, с/рет! А полковник все ж таки испытывал слабость к этой дурище Наташке. Даже и не столько он, сколько жена его, и чего в ней нашла особенного? Девка как девка, ну, красивая, ладная телом, мужика б ей хорошего, только настоящего, делового, а не Лешку этого, пархатого, да где ж взять? То-то и оно, что перевелись настоящие кадры, когда можно было делать выбор, будь они неладны!

В общем, прогнал полковник Захарикова, так того во дворе Наташка тут же перехватила и к себе утащила. Ясно зачем! Давно уж перезрела в невестах… А тот и рад, сукин сын!

Обругал себя Крохалев за слабость свою к непутевой сестрице, а что было делать, когда родная кровь? Да и Ленка еще нудит с утра до вечера: упускаешь сестру, плохой воспитатель, до беды недалеко! Что она про беду-то знает? Живет как у Христа за пазухой, а туда же…

И ведь надо же, только успокоился, как сразу, будто они все заранее сговорились, позвонил… — и кто бы мог подумать? — Плюшкин! И этот — тоже, говорит, пострадал от «серого»! У полковника словно что-то внутри лопнуло, оборвалось, атакую он пришел несдержанную ярость. За одну ночь! Да что ж это творится-то в его фамильной, можно сказать, вотчине?! Куда глядеть прикажешь?!

Нет, не хотел Крохалев сейчас зря болтаться в городе, власть обязана быть выше интересов простого обывателя, и на глаза ему надо показываться только в отдельных случаях, особо важных! Когда сам того желаешь. Но на этот раз случай выпал такой, что без личного вмешательства полковника, как он теперь уже и сам понял окончательно, дело обойтись не могло.

А еще он подумал, что Лешка хотя и придурок, но команды-то исполняет. А такой, хочешь-не хочешь, всегда должен находиться под рукой. И он крикнул Захарикову, чтоб тот срочно спустился к нему, поскольку служба того требует. И уж никакая Наташка ему не тормоз!

Вышли они во двор, полковник сел в «тойоту», а Лешка пошел открывать ворота. Потом закрыл, и они поехали на улицу Островского…

Сказать, что Плюхин находился в полной прострации, — значило ничего не сказать. Он валялся на кровати рыхлым мешком и стонал. Кисти рук его были в синих ссадинах: одному Богу было известно, как он смог освободиться от затянувшихся веревочных петель. И теперь обрезки веревки лежали на столе, как важные улики, которые собирался предъявить ростовщик своему покровителю. Словно бы в обоснование случившегося с ним несчастья.

Крохалев поначалу выслушал невнимательно. Но когда Игнат дошел до того момента, когда бандит без всякой подсказки с его, Илюхина, стороны обнаружил ключи от сейфа, а затем отыскал его в платяном шкафу, открыл и унес с собой все документы — долговые расписки, квитанции о перечислении денег в Дорогобужское отделение Внешне-торгового банка и прочие важные бумаги, полковник понял, что действует на глазах у него вовсе не бандит-уголовник. Кто же тот, кто посмел бросить ему вызов? Кто этот «серый», от которого так и несет чем-то целенаправленно опасным?

Игнат, старчески кряхтя и заливаясь слезами, будто так уж и поверил ему полковник, повествовал о том, что успел разглядеть в том бандите. И выходило, что рост у того довольно приличный, плечи широкие и очень сильный, явно профессионально поставленный удар. Вероятно, из боксеровполутяжей. Лица было не видно, но оно у него определенно свирепое. И голос низкий и леденящий душу, будто он тебя в землю каждым своим словом закапывает. Короче говоря, впечатляющий портрет громилы, да только он никуда не годился. Из таких кратких характеристик субъективного портрета предполагаемого преступника, иначе говоря, фоторобота, никакой эксперт-криминалист не составит, и думать нечего. А что же делать в таком случае? И полковник Крохалев задумался.

Больше всего его беспокоило не плачевное состояние Илюхина, не идиотизм Захарикова и не утерянные пистолеты Соркина с Новиковым. Он видел тенденцию, а это было уже чрезвычайно не тприятно и даже опасно. Казалось, что некто в сером беспардонно врывается в его, полковника, родной дом и нагло собирает на него же компромат. Для чего? Ответ предельно прост: для того, чтобы свалить с ног. Чтобы лишить годами нажитого капитала. Чтобы унизить уважаемого офицера милиции, крупного начальника, до положения того же Лешки Захарикова. Чтобы сделать его зависимым от вздорных капризов бывшего опера, проворовавшегося взяточника, спасенного лично им, Крохалевым, с целью превратить этого прожженного сукиного сына в свое собственное, послушное оружие. И что же? Самый крупный урон наносит своему хозяину, если рассуждать трезво и по большому счету, именно этот раззява, ничтожество, подонок, грабитель бедных людей!..

Полковник как бы распалял сейчас себя для неясного еще ему, решительного шага, который он просто обязан теперь был сделать ради… да ради своего близкого уже будущего, на которое он так рассчитывал. И что, все упустить разом? Выкинуть коту под хвост? Никогда! Прежде эти все помощнички дуба дадут.

Но злость — злостью, а такие документы, которые беспечно выпустил из своих немощных рук этот…, могут вызвать такую страшную грозу, которая запросто снесет не только тщательно выстроенное благополучие полковника Крохалева, но угробит вообще всякие надежды на спокойную старость. И все — почему? Да потому что — крохоборы, копеечные души! Сколько раз повторял: боишься банковских ячеек, устрой у себя тайный сейф, чтоб ни одна прокурорская крыса не отыскала. Все — ага и ага, а что теперь? Знать бы, у кого проснулся интерес к нему, Крохалеву…

А в то, что события развиваются по причине им же самим спровоцированного и заказанного преступления, ему и в голову не приходило. Собственные же действия полковник считал целесообразными и четко просчитанными заранее в предполагаемых последствиях. Так что виноватого он должен был найти на стороне. Не исключено, среди своих же, что, конечно, мало вероятно, но сейчас, когда никому нельзя доверять, возможно, к сожалению, любое предательство…

И тут словно очнулся Лешка. Он бродил по спальне Плюхина, ковыряя в носу, и невнимательно слушал оправдания ростовщика, которого терпеть не мог за жадность. У самого Захарикова никогда не было ничего такого, чем обладал этот жадный и трусливый старик, никакой серьезной собственности, за которую можно было бы бороться и защищать с пеной у рта. А у этого — было, и много, всем известно. Пауком, не раз слыхал Лешка, называли «правую руку» полковника горожане, не любившие приходить в этот дом на поклон. Но ведь приходили же? И унижались. А почему? А потому что сам же Степан Ананьевич так поставил дело. И к чему пришло?

Он еще не ответил на свой вопрос, как его неожиданно осенило. Да еще как! Он чуть не подпрыгнул от снизошедшего на него откровения… Вот оно, нащупал, кажется! Лешка засиял и уставился с ожиданием на мрачного Крохалева, а тот, не понимая причины ухмылки, только рассердился еще больше.

— Чего ты скалишься, твою…? — и оборвал себя полковник на полуфразе, не хотел поминать родительницу всуе.

— Так это… я… ну, кажись, знаю…

— Чего ты знаешь?! — уже рявкнул в раздражении на этого дурака полковник, у которого голова кругом шла от свалившихся на его шею «случайностей».