Метаполитика

«Но Людовика XIV утомило превосходство ума и достоинств его прежних фаворитов. Он хотел первенствовать умом и волею в делах правления и на войне, как властвовал во всех других областях… Он взял под подозрение, а вскоре даже возненавидел всякое проявление благородства чувств, уверенности в себе, самоуважения, личного достоинства, образованности. С возрастом это отвращение увеличивалось. Он хотел царствовать самостоятельно. Вот почему нередко совершенно неопытные новички занимали посты министров и полководцев. Людовик был чрезвычайно доволен подобным порядком, и часто у него вырывалось признание, что он выбирает таких, дабы их воспитывать, и он действительно верил, будто это делает… Мало-помалу под давлением необходимости все обязанности свелись к одному: трепетать и стараться подслужиться… Так сложилась эта безграничная власть, которая могла делать все, что захочет, и слишком часто хотела все, что могла, не наталкиваясь никогда на сопротивление (внутри страны)… В результате пятидесяти шести лет царствования… было пролито столько крови… зажжены пожары по всей Европе, спутаны и уничтожены все порядки… королевство доведено до непоправимых бедствий, почти до грани полной гибели, от которой страна была избавлена лишь чудом Всемогущего» (63, т. 2, с. 188).

Петр I при своем вступлении на престол получил совсем другое государство и другой состав правительственного класса. Русское боярство или то, что от него осталось после топора Ивана Грозного и застенков Бориса Годунова, в XVII веке представляло собой касту, зараженную неведеньем в предельно возможной степени.

Местничество – вот название язвы, поедавшей все здоровые силы, оставшиеся еще в знатных семьях.

Распределение командных постов в армии, назначение на воеводства, управление приказами, влияние в боярской думе – все зависело не от личных способностей и энергии человека, но от места, которое его далекий предок занимал в списках древнейшего боярства или за царским столом несколько веков назад. «Как стояли предки, так вечно должны стоять и потомки, и ни государева милость, ни государственные заслуги, ни даже личные таланты не должны изменять этой роковой наследственной расстановки… Служебная карьера лица не была его личным делом, его частным интересом. За его служебным движением следил весь род, потому что каждый его служебный выигрыш, каждая местническая находка повышала всех его родичей, как всякая служебная потерька понижала их» (36, Т. 2, с. 154). Когда один молодой боярский отпрыск не чинясь встал под начало приятеля из другого рода, все его семейство кинулось в ноги царю, прося наказать за страшную обиду, которую он нанес им всем своим небрежением.

«Местничество не признавало подвигов. Князь Пожарский, спаситель отечества, «отослан был головой» к ничтожному, но родовитому сопернику (Салтыкову), подвергся унизительному обряду, был проведен с торжественным позором пешком под руки под конвоем от царского дворца до крыльца соперника… Государственная власть искала способных и послушных слуг, а местничество поставляло ей породистых и зачастую бестолковых неслухов… Сплачивая родичей в ответственные фамильные корпораций, оно разрознивало сами фамилии, мелочным сутяжничеством за места вносило в их среду соперничество, зависть и неприязнь, чувство узко понимаемой родовой чести притупляло чутье общественного, даже сословного интереса и таким образом разрушало сословие нравственно и политически… В 1681 году, когда возбужден был вопрос об отмене местничества… боярство втихомолку сделало еще одну попытку спасти свое положение. Составлен был план раздела государства на крупные исторические области, бывшие некогда самостоятельными. В эти области из наличных представлений московской знати назначались вечные несменяемые пожизненные наместники… Патриарх, на благословение которого был препровожден проект (царем Федором), разрушил его, указав на опасности, какими он угрожает государству» (36, т. 3, с. 73; т. 2, с. 156).

И с этими людьми Петру I нужно было прорубать «окно в Европу». Переломить их взгляды, пополнить их ряды новыми деятелями – во всей работе Петра не было задачи более трудной и ключевой. В его эпоху «дворянство по отечеству пополняется из всех слоев общества, даже из иноземцев, людьми разных чинов, не только «белых» нетяглых, но и «черных» тяглых, даже холопами, поднимавшимися выслугой: табель о рангах 1722 года широко раскрывает этим разночинцам служебные двери в лучшее старшее дворянство» (36, т. 3, с. 9),

Людовику XIV табель о рангах нужна была для того, чтобы принижать аристократию и поднимать по служебной лестнице милых его сердцу ничтожеств; Петру – для того, чтобы влить в одряхлевший государственный организм свежую кровь, чтобы ставить к делу слуг способных, преданных, целеустремленных. Первый, приняв сторону неведенья, резко замедлил движение страны, второй при том же деспотизме и самовластии искал опору в выборе веденья и тем ускорил развитие своей империи. После этих государей подстегнутая Россия и приторможенная Франция если не оказались на одном уровне, то, во всяком случае, приблизились друг к другу настолько, что между ними сделались возможны реальные контакты, обмен людьми и идеями вплоть до знаменитой переписки русской императрицы с французскими мыслителями.

К сожалению, все завоевания выбора веденья в среде русского правящего класса ограничились сферой столичного дворянства. Этого было достаточно для того, чтобы поддержать жизнеспособность гигантской империи, чтобы обеспечить кадры высших чиновников, офицеров и дипломатов, чтобы создать блестящую культуру XIX века, но недостаточно для внесения заметных перемен в устоявшийся уклад крепостнической жизни. Причем даже и столицы в критические моменты оказывались слишком падки на блага неведенья. В «дней Александровых прекрасное начало» все, казалось, были согласны с необходимостью реформы. Но ставить получение должности в зависимость от собственных знаний? сдавать экзамен на чин? Это представлялось неслыханным унижением. Уже в самой форме опалы, обрушившейся на инициатора реформ – Сперанского, – ночью тайком арестовать и увезти в Сибирь без объявления причин – легко узнать почерк восторжествовавшего неведенья. Полвека спустя оно же, слившись в дружный хор протестующих голосов, изуродовало и обкорнало первоначальные проекты реформы 1860 года. Поистине у Пушкина было достаточно оснований, чтобы написать в письме к Чаадаеву в 1836 году: «Наша общественная жизнь – грустная вещь. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и к достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Правительство все-таки единственный европеец в России. И сколь бы грубо оно ни было, только от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания».

С другой стороны, надежды, возлагавшиеся Пушкиным на аристократию, отнюдь не были наивными. Его политическая интуиция опиралась на те исторические примеры, в которых знать выступала упорным хранителем государственной мудрости и высокого уровня зрелости. В Риме после проскрипций Суллы и Мария, после гражданских войн, после казней Нерона и Домициана всадническое сословие все еще могло поставить Траяну и императорам из династии Антонинов достаточное количество помощников для создания «золотого века империи». В Англии попытки королей вернуть себе бесконтрольную власть, которой обладал Генрих VIII, неоднократно разбивались о твердую волю тех самых судей, в которых они надеялись найти послушное орудие. «Судебная, политическая, экономическая и административная власть мировых судей была так разнообразна и в совокупности так значительна, что они сделались самыми влиятельными в Англии людьми… Они были слугами королевы, но она их не оплачивала и они от нее не зависели. Они были сельскими джентльменами, живущими в своих собственных поместьях на свои собственные доходы. В конечном счете, они больше всего ценили доброе мнение своих соседей, джентри и населения графства. Поэтому в тех случаях, когда сельское дворянство было в сильной оппозиции к государственной и религиозной политике короля… королевская власть уже не имела другого аппарата управления в сельских местностях». Английская аристократия охраняла государственную жизнь не только от неведенья монарха, но в значительной мере и от неведенья народного. «Во многих деревенских местностях население продолжало бы топить и сжигать ведьм вплоть до XIX столетия, если бы только джентри не сдерживали его. Уже в 1736 году к большому негодованию значительной части народных масс, парламент отклонил теперь уже устаревший закон, по которому ведьмы приговаривались к смерти… Однако фактически в Англии не был казнен ни один еретик после сожжения унитарианцев еще при жизни Шекспира» (75, с. 194, 278, 276).

г) Апофеоз политического неведенья

Мы видим, что единовластие, хотя и опирается всегда на силы неведенья всего народа, может оказаться довольно терпимой, а иногда и единственно возможной формой политической организации общества – в том случае, если правитель, или вельможи, или и тот и другие обладают необходимыми для этого качествами. Но если владыка и правящая верхушка погружаются вслед за народом в туман неведенья, страна оказывается на грани кровавого кошмара, от которого уже нет ни спасения, ни защиты.

С этого момента власть делается полностью неспособной укреплять свой авторитет исполнением своих главных задач: обеспечением внутреннего мира и внешней безопасности.

У нее остается единственная возможность доказывать всему миру и себе самой, что она властвует всерьез, повседневно демонстрировать полный и абсолютный произвол в своих действиях где только возможно. С роковой неизбежностью катится она по этому наклонному пути и, если ее вовремя не уничтожит историческая случайность, докатывается до самого страшного; до планомерного бессмысленного, зверского истребления какой-то части собственного народа.

Бессмысленность этих гигантских исторических трагедий порой достигает таких размеров, что делает их какими-то расплывчатыми в наших глазах, ускользающими от света логического исследования. Когда мы видим, что вся мощь государственной машины вдруг без всякого повода сознательно оборачивается на уничтожение миллиона лояльных подданных и они послушно идут на заклание, мы первым делом спрашиваем себя: как это могло случиться? зачем это делалось? И так как необъяснимость – самое трудное для строго логического ума, мы спешим либо удовольствоваться каким-нибудь из существующих объяснений, либо отодвинуть событие на задворки сознания, как будто его и вовсе не было.

Но оно было. Каждое из них случилось в свое время и на своем месте, и мы не должны, не имеем права забывать о них, ибо ничем не гарантированы от повторений.

Была Россия, год 1564-й.

Был царь Иван Васильевич, во мраке души которого назревало нечто такое, что ужаснуло даже, его самого и заставило без всякой внешней причины отречься от престола. Были народные слезы и челобитья, было боярство, умолявшее царя снова взять власть в свои руки и принявшее его условия, «чтобы ему на изменников своих и ослушников опалы класть, а иных и казнить, имущество их брать в казну, чтобы духовенство, бояре и приказные люди все это положили по его государевой воле, ему в том не мешали».