Метель
Шрифт:
А букет запахов-ароматов был непривычен и многогранно разнообразен: пахло печным дымком, свежевыпеченным хлебом, ванилью, овчинным тулупом, сушёной травой (сеном?), недавно вымытыми деревянными полами, совсем чуть-чуть – дешёвым коньяком…
«Ага, как же, коньяком!», – язвительно прокомментировал опытный внутренний голос. – «Это давленными клопами пованивает…».
Петька торопливо сунул руку за горловину нательной рубахи, нащупал на груди нечто крохотное и шевелящееся, непроизвольно сжал-сдавил это нечто подушечками пальцев и брезгливо поморщился:
– Точно – клоп! Мать их всех, жителей девятнадцатого века…
Он машинально
– Скамья, сколоченная из плохо-оструганных досок, на доски постелена войлочная кошма – толстенькая такая, сантиметра полтора-два. Ну, и поверх кошмы наброшен кусок грубого полотна…. Так, а что у нас с подушкой? Что же, понятное дело: тощий войлочный валик, старательно обёрнутый льняной тканью…. Впрочем, ощущается – всеми фибрами чуткой души – деревенский уют. Настоящий такой, бесконечный, без дешёвых понтов и скучно-пошлых декораций, которыми заполнены все эти бесконечные телесериалы о трудной, но счастливой жизни в русских деревнях…
Нестерпимо захотелось пить. В полутора метрах от его спального места, у стены, обнаружился табурет, на котором стоял керамический, тёмно-коричневый горшок. Пётр торопливо протопал босыми пятками по полосатому коврику, обхватил ёмкость – явно, непустую – обеими ладонями, жадно поднёс ко рту – и тут же поставил на место, резко повернув голову в сторону и старательно борясь с внезапно подступившей тошнотой:
– К-ха! К-ха! Вот же, сволочи коварные и мерзкие…. К-ха! К-ха! Шутники и юмористы хреновы…
«Никто и не думал шутить-насмехаться», – наставительно и важно высказался невозмутимый внутренний голос. – «На поверхности воды плавают многочисленные клопы, и некоторые из них даже шевелят ножками-лапками? Это говорит лишь о том, что в первой четверти девятнадцатого века в России жили (то есть, живут!?) весьма разумные и чистоплотные люди. Зачем же вонючих клопов давить, пачкая при этом стены и руки? Зачем, спрашивается, портить воздух в помещении? Их же можно – просто напросто – аккуратно и рачительно собирать в горшки и крынки, заполненные водой. А, по мере наполнения ёмкостей, выливать-выплёскивать…. Куда выплёскивать? Ну, не знаю…. Например, в выгребную яму. Или в ближайший звонкий ручеёк…».
На столе Петька обнаружил ещё один пузатый горшок и плетёное блюдце, заполненное – с высокой горкой – прямоугольными, коричнево-золотистыми лепёшками. Тщательно принюхавшись к содержимому керамической ёмкости и внимательно присмотревшись к поверхности жидкости, он вволю напился, после чего попробовал на вкус и симпатичные лепёшки…. Попробовал на вкус? Это в том смысле, что умял, причавкивая от удовольствия, всё – до последней крошки. Покончив с вкуснейшими хлебобулочными изделиями, он допил кисло-сладкий напиток из горшка и довольно резюмировал:
– Лепёшки, скорее всего, испекли из смеси пшеничной и ржаной муки, с добавлением маленьких кубиков мяса и сала. Ощущается привкус укропа, лука и чеснока. А напиток – обыкновенный бруснично-клюквенный морс, только с ярко-выраженным медовым ароматом. Наверное, вместо сахара – при его приготовлении – использовали пчелиный мёд…. Так, а что у нас с одёжкой и обувкой?
Пётр подошёл к русской печи, с удовольствием потрогал ладонями её тёплые бока, частично покрытые разноцветными изразцами, частично – побеленные извёсткой. Печка была знатной – с многочисленными выемками-полками, дверцами и поддувалами. А её центральный (главный?) зев был так широк и высок, что в него запросто
мог, присев на корточки, влезть взрослый человек.– Знать, правильно писали в толстых исторических книжках, что, мол, в русских печах в старину даже мылись и парились, – он уважительно и восхищённо покачал головой. – Умельцы, одно слово…
Рядом с печью в доски стены было вбито несколько бронзовых гвоздей и костылей, на которых висели-сохли Петькины тулуп, ментик и доломан. Тут же располагалась низенькая, весьма странная деревянная конструкция: на её наклонной досчатой плоскости были аккуратно расстелены фланелевые портянки, рядом лежали чёрные носки, а на выступающие в разные стороны колышки – надеты гусарские ботики.
– Сушилка-подставка, спроектированная местным гениальным конструктором-самоучкой, – едва слышно усмехнулся Петька. – Интересно, а в славном 1812-ом году уже были носки? Не помню…. Ладно, будем надеяться, что уже были…».
Сзади послышался тихий подозрительный шорох, Пётр насторожённо обернулся, ожидая очередного подвоха, но тут же расслабился и широко улыбнулся: к нему – медленными плавными зигзагами – приближался, выгнув спину дугой и слегка подрагивая пушистым хвостом, большой (да, что там – «большой», прямо-таки гигантский!) чёрно-белый кот.
– Мяу! – приятным басом сообщил кот, приветливо посвёркивая тёмно-зелёными глазами-блюдцами.
– И тебе, братец мой, здравствовать и никогда не болеть! – вежливо ответил Петька, присаживаясь на корточки и осторожно гладя котяру по широченной спине. – Как тебя, красавца, зовут? Может, ты говорящий? Как там, у Александра Сергеевича Пушкина? Идёт направо – песнь заводит, налево – сказку говорит.…Почему же ты, дружок, такой большой, а? В двадцать первом веке таких гигантов – килограмм на двенадцать-тринадцать – уже и не встретить. Ну, понятное дело, за редчайшими исключениями, о которых через Интернет ушлые репортёры-журналисты тут же объявляют на весь мир. Они так себе зарабатывают на хлеб со сливочным маслом. Это я про журналистов, понятное дело…. А я, представляешь, вчера убил человека. По-настоящему – убил…. И, ничего. В том смысле, что не наблюдается никаких мук совести и всяческих душевных терзаний. Мол, ерунда ерундовая…. И, вообще, я как-то – за последние сутки-другие – изменился. Помолодел, что ли…. Или, наоборот, повзрослел? Вот, ты, котофей учёный, что думаешь по этому поводу? Может, посоветуешь – чего дельного?
Но кот разговаривать-беседовать категорически отказывался, ограничиваясь громким и радостным урчанием.
Хлопнула входная дверь, и в комнату вошёл Давыдов – бодрый, весёлый, улыбчивый, с морозным румянцем на выпуклых щеках, держа в ладони правой руки глиняное блюдечко, заполненное кусочками-ломтиками тёмно-красного мяса.
– Здорово, Пьер! Салют, Аркадий! – поздоровался Денис.
– Какой ещё – Аркадий? – Петька обеспокоенно завертел головой. – Он, что же, прячется где-то? Или дрыхнет на печных полатях?
– Ха-ха-ха! – молодым застоявшимся жеребцом заржал Давыдов. – Шутник ты, Пьер Бурмин, однако. Вон же он, Аркадий, – указал пальцем на кота и, поставив блюдечко на полосатый коврик, позвал: – Аркаша! Аркаша! Кыс-кыс-кыс!
Котяра – медленно и вальяжно, с чувством собственного достоинства – подошёл к Давыдову, благодарно потёрся об его сапоги, позволил себя немного погладить и отправился к блюдцу. Там он тщательно и скрупулёзно обнюхал предлагаемое угощенье, после чего, хищно и плотоядно урча, приступил к трапезе.