Метель

— Что так?

— Ускоп пристиг.

«Импотенция...» — понял доктор.

— А был женат раньше?

— Был, — улыбался Перхуша. — Два года прожили. А опосля, как пристигло меня, понял, что с бабьим телом не совладаю. Кто ж со мной жить будет?

— Ушла? — поправил пенсне доктор.

— Ушла. И слава Богу.

Проехали версту молча. Лошади бежали по протягу не слишком быстро, но и не медленно, чувствовалось, что они ухожены и их хорошо кормят.

— А не скучно одному тут на хуторе? — спросил доктор.

— Скучать некогда. Летом сенцо подвожу.

— А зимой?

— А зимою... вас! — засмеялся Перхуша.

Платон Ильич тоже усмехнулся. С Перхушей стало ему как-то хорошо и спокойно, раздражение покидало доктора, и он прекратил торопить себя и других. Ему стало ясно, что Перхуша довезет его, что бы ни случилось, и он успеет к людям и спасет их от страшной болезни. В лице возницы, как показалось доктору, было что-то птичье, насмешливое и одновременно беспомощное, доброе и беззлобное; это востроносое, улыбчивое лицо с реденькой рыжеватой бородкой, со щелочками оплывших глаз, в нахлобученной большой и старой шапке-ушанке покачивалось рядом с доктором в такт движению самоката и, казалось, было всем совершенно довольно: и самокатом, и легким морозцем, и своими ладными, ровно бегущими коньками, и этим доктором в пенсне и лисьем малахае, свалившимся откуда-то со своими важными саквояжами, и этой белесой, бесконечной снежной равниной, раскинувшейся впереди и тонущей в крутящейся поземке.

— На подводы не нанимаешься? — спросил доктор.

— На что мне... Казенных денег хватаить. Работал я в Солоухах у одних, а потом понял — чужой кусок глотку дерет. Хлеб вожу и вожу. И слава Богу...

— А почему тебя Перхушей кличут?

— А... — усмехнулся возница. — Это я на кордоне работал молодым еще, рубили мы там просеку. В бараке жили. А меня чевой-то хворость грудная пристигла, стал перхать по ночам. Все спят, а я перхаю, спать им не даю. Озлились они на меня и давай запрягать: ты-де ночами перхаешь, нас тревожишь, а ну давай дрова коли, печку топи, воду таскай! Проварили меня по полной за мое перханье. Так и говорили: «Перхушка, делай это, Перхушка, делай то!» Я ж самым младшим в артели был. Так и пристало: Перхушка да Перхушка.

— Тебя Козьмою зовут?

— Козьмой.

— А что, Козьма, теперь не перхаешь по ночам?

— Нет! Господь уберег. Спина вот ломить, как к непогоде. А так здоров.

— И возишь хлеб?

— Вожу.

— Не беспокойно одному-то возить?

— Нет. Одному хорошо, барин. Старики-возчики говорили: один едешь — на плечах по ангелу, вдвоем — один ангел, втроем — сатана в телеге.

— Мудро! — засмеялся доктор.

— А и то верно, барин. Как обозом обратные едут — в однорядь завернут куды-нибудь да и пропьют чего-нибудь.

— А ты сам-то не пьешь?

— Пью. Но меру знаю.

— Удивительно даже! — засмеялся доктор, ворочаясь под полостью и доставая портсигар.

— А чаво ж тут удивительно?

— Бобыли обычно пьют.

— Ежели поднесут косачка — выпью. А сам и не держу ее дома, на что мне. Неколи пить-то, барин, — пятьдесят лошадей как-никак.

— Вижу, — попробовал закурить доктор, но спичку задуло.

Задуло и вторую. Стало заметно, что ветер усилился и снег пошел хлопьями. Они падали на спины лошадей, забивались по углам капора, щекотали лицо доктору, шуршали на пенсне.

Он закурил, вглядываясь вперед:

— А сколько верст до Долгого?

— Верст сямнадцать.

Доктор вспомнил, что станционный смотритель называл другую цифру — пятнадцать.

— По такой погоде часа за два доедем? — спросил Платон Ильич.

— Да кто ж его знает? — усмехнулся Перхуша, надвигая шапку от снега совсем на глаза.

— Дорога-то ровная.

— Тут дорога справная, — кивнул Перхуша.

Дорога шла по полю с кустами, ее было видно и без редких вешек, торчащих из снега. Поле сменилось редколесьем, вешки кончились, но зато справа в дорогу влился санный след, что сразу обозначило дальнейший путь и приободрило доктора: кто-то проехал по их пути совсем недавно.

Самокат ехал по санному следу, Перхуша легко правил, доктор курил.

Вскоре лес подрос и сгустился, дорога пошла низом, самокат въехал в березник, и Перхуша потянул на себя вожжи:

— Пр-р-р-р!

Лошади встали.

Перхуша слез, завозился сзади под капором.

— Что такое? — спросил доктор.

— Лошадок накрою, — объяснил возница, выпрастывая свернутую рогожу.

— Правильно, — согласился доктор, щурясь на пургу. — Снег пошел.

— Снег пошел.

Перхуша накрыл капор брезентовой рогожей, пристегнул по углам. Сел, чмокнул губами:

— Н-но!

Лошади тронули.

«В лесу ехать спокойней — тут одна дорога, видная, никуда не денешься...» — думал доктор, смахивая снег с воротника.

— Давно ты решил малыми лошадками заняться? — спросил он Перхушу.

— Года четыре тому.

— А чего?

— Брательник у меня в Хопрове помер, Гриша, у него двадцать четыре конька осталось. А жена, знамо дело, ими заниматься не пожалала. Говорит: продавать буду. Тут меня ангел Божий сподобил спросить: а почем? По три целковых за штуку. А у меня тогда шестьдесят рублев было. Я говорю: давай куплю у тебя за шестьдесят. И сторговались. Взял их в лукошко да и понес к себе в Долбешино. А тут как раз и подвезло: хлебовоз наш, Порфирий, в город подался с сыном. Я у него и самокат прикупил недорого и еще лошадок поменял на радио. И стал заместо него хлеб возить. Тридцать целковых. На то и живем.

— А чего ты обыкновенную лошадь не купил?

— Обнакнаве-н-ну-ую! — вытянул вперед губы трубочкой Перхуша, отчего профиль его стал совсем как у галчонка. — На нее сена не накосишьси, на обнакнавенную-то. Я ж, барин, один, как выпь на болоте, куда мне сено ворочать! На корову-то косишь, косишь, не накосисси. Я и корову-то нынче не держу, бросил. А на малых — любо-дорого: полосу клевера посею, скошу, высушу — им на всю зиму. Овса им намелю, водицу налью — вот и вся недолга.

— Нынче люди и больших лошадей содержат, — возразил ему доктор. — У нас в Репишной семья содержит большую лошадь.

— Так то семья, барин! — замотал головой Перхуша так, что шапка совсем наползла ему на глаза.

И, поправив шапку, спросил:

— А какова лошадь-то?

— Раза в два больше обычной.

— В два? Это мало. Я у нас на станции видал и поболе. Вы там новое стойло не приметили?

— Нет.

— Осенью построили огромадное. Я вон по радио слыхал, нонче в Нижнем на ярмонке был битюг с дом четырехэтажнай.

— Есть такие лошади, — серьезно кивнул доктор. — Используются для сверхтяжелых работ.

— Вы видали?

— Видал издали, в Твери. Вез такой битюг состав с углем.

— Во! — прищелкнул языком Перхуша. — Сколько ж такая лошадь в день овса жрет?

— Ну, — доктор прищурился, морща свой нос, — я думаю, что...

Вдруг самокат тряхнуло, крутануло, послышался треск, и доктор чуть не вылетел в снег. Лошадки всхрапнули под брезентом.

— Ух ты... — только успел выдохнуть Перхуша, теряя свалившуюся с головы шапку и налетая грудью на правило.

С носа доктора слетело пенсне, замоталось на шнурке. Он сразу поймал его и надел. Самокат стоял на обочине, накренившись на правый бок.