Метеоры

— Я приехал сюда на месяц. Месяц длится тридцать или тридцать один день, — продолжал Оливье. Конечно, я не предвидел, что день будет длиться шесть месяцев и ночь столько же. Стоило мне ступить на эту землю, я почувствовал, как мои тридцать дней превращаются в тридцать лет. Не должно быть таких метаморфоз! Без Сельмы этого бы не произошло. Вы, например, и эти бравые англичане этого не понимаете. Вам просто не спится, вы не можете уснуть. Это странно, и это дает вам некоторое представление о том, что произошло со мной. По правде сказать, Сельма меня исландизировала, если вы понимаете, что я хочу сказать. Здесь матриархат в чистом виде, понимаете? Она встретила меня в Арле и привезла сюда. И она меня исландизировала. Это означает, к примеру, что французское лето я теперь представляю как исландский день, французскую зиму — как исландскую ночь. По французскому календарю я здесь почти одиннадцать лет. Но я не верю в это! Я представляю, что, если вернусь, положим, завтра в Арль, приятели скажут мне: «Как же так, Оливье! Ты уехал на месяц и вернулся уже через одиннадцать дней? Тебе не понравилась Исландия?»

Намаскард

Безжизненный, зеленоватый, бежевый пейзаж, застывшая лава, как сопли, горячий гной, голубоватая сукровица, ядовитые испарения. Грязь, клокочущая как в котелках ведьм. Видно, как варится сера, селитра, расплавленный базальт. Тоска нападает в присутствии таких противоестественных вещей, для которых и слов не найти: плавящийся камень… Сольфатара, из которой пробиваются фонтанчики отравленного дыма, где кружатся вихри выходящих из-под лавы газов, ярко голубых, нереальных, поднимающихся со дна гейзера. Маленькое озеро как будто заглатывается изнутри, мощное внутреннее всасывание, и вдруг вода мгновенно приподнимается к небу, рассыпается как сноп и с треском падает на скалы. Какой контраст между этим исключительно каменистым пейзажем и живой жизнью, жизнью внутренностей, которая в нем проявляется. Эти камни трещат, задыхаются, рыгают, пукают, испражняются и разражаются наконец раскаленной диареей. Это — гнев подземного ада против поверхности, против неба. Подземный мир выражает свою ненависть, выблевывая перед лицом неба самые подлые, самые непристойные проклятия.

Я думаю о Джербе, где раскаленное солнце опаляло землю и только подземные пласты воды, высасываемой с помощью ветряков, спасали ее, заставляя подниматься к выжженной земле свое благословенное молоко, благодаря которому оазис мог расцветать.

— И это еще не все, — продолжал Оливье. — Этот круг, я проезжаю по нему раз в неделю летом в течение одиннадцати лет, не настоящий круг! Я не знаю, но мне кажется, если бы мы могли кружить в автобусе вокруг острова, подобно стрелкам часов, все было бы иначе. Только нет! Дорога вокруг острова на северо-востоке упирается в большой ледник Ватнаёкюль. Самолет привозит группу туристов из Рейкьявика в Фагурхёльсмюри, он же забирает тех, которых мы высаживаем у подножия ледника. Все время один и тот же маршрут. И видите ли, это движение туда и обратно имеет в себе что-то угнетающее. Мне всегда кажется, что уничтожается то, что только что было сделано. Это стало для меня наваждением: замкнуть круг, восстановить кольцо, разорванное гигантским ледником. Но я уничтожу эти чары. Мы с Сельмой наконец поженимся и вернемся в Арль.

И он добавляет с долей смущения:

— Я вам кажусь немного сумасшедшим?

Бедный Оливье! Жених со сломанным кольцом, вечный плакальщик, каждую неделю спотыкающийся о морены невероятного Ватнаёкюля и возвращающийся по своим следам в вечном мерцании исландского лета, чтобы через семь дней вернуться обратно, уехать, снова вернуться… Никто не поймет лучше меня твою судьбу, в которой звезды, и твое сердце, и плоть — все сплелось в запутанный клубок!

— Зимой — другое дело, туристы, наводняющие Исландию летом, не знают ее. Исландия — не полночное солнце, это — полдневная луна. В январе мы видим, как в 13 часов небо слегка бледнеет. Но это только трудное мгновение, через которое надо перешагнуть. Скоро благодетельная ночь снова упокоит наш сон. Так как мы, подобно соням, суркам и бурым медведям, впадаем в зимнюю спячку. В этом есть своя прелесть. Почти ничего не едят, почти не передвигаются, разве только иногда сходятся под сводами залов, чтобы напиться и уснуть тут же, падая, головами во все стороны света. В первый раз кажется, что начнется ужасная тоска. Что надо звать назад солнце, как испуганного ребенка. Но на деле все получается наоборот: возвращение лета кажется кошмаром, агрессией, раной. Исландия — магическая страна, уж поверьте мне! Вы уверены, что хотите покинуть ее?

Я был уверен, что пора покинуть ее потому, что нашел то, что искал здесь. Это — Хверагердхи, самый большой оранжерейный, садовый ансамбль в Исландии. Температура в этих огромных стекляшках, изобилующих цветами и листьями, всегда поддерживается вулканическими источниками на уровне 30 градусов. Вся окружающая местность дымится как огромная прачечная, но эти пары — добры и мудры. Здесь мы вдали от брутальных и ядовитых испарений Намаскарда. Я был поражен, оказавшись в этой благоуханной влажности — приветствуемый непристойными выкриками какаду, — я почувствовал, что отдалившись на 5000 километров, я вернулся в сад Деборы. Амариллисы и пальмы, мирабилии и асклепии, рощицы акантов и джакаранды, плодоносящие лимонные и апельсиновые деревца, даже бананы и финиковые пальмы, вся экзотическая флора присутствует здесь, как в Эль-Кантара, но с той разницей, что находится в нескольких милях от полярного круга и существует только благодаря подземному огню. Там в небольших бассейнах с теплой водой цвели нимфеи, гиацинты и лотосы, в цветке которых таится зернышко, дарующее забвение.

Я получал удовольствие от сравнения этих садов — оазиса Эль-Кантара и теплицы Хверагердхи, я предчувствую, что Япония еще больше просветит меня на этот счет. Что общего между ними? В том и другом случае почва абсолютно непригодна для произрастания хрупких и сочных растений, в Джербе по причине выжженности земли, в Исландии — из-за холода. Можно сказать, что, если почва отказывается служить, на помощь приходит подпочва — вода, доставляемая ветряками из подземных источников в Джербе, жар, выдыхаемый термальными источниками, — в Исландии. Эти два сада демонстрируют непрочную, хоть и величественную, победу глубин над поверхностью земли. Замечательно, что адская ненависть и гнев, которые я видел разбушевавшимися в Намаскарде, здесь остепенились, трудятся, они полностью порабощены на пользу произрастания цветов, как если бы дьявол лично внезапно напялил соломенную шляпу и, взяв в руки шланг, посвятил себя садоводству.

………………………

Был ли еще знак? Вчера вечером я забрел на берега озера Мюватн, гладкие и скользкие, как будто из ртути. В это время драга, чистящая озеро от ила и водорослей, уже остановилась. Я заметил двух больших коричневых птиц с бежевым животом, сидящих на земле и почти невидимых, по причине своей неподвижности. Мне сказали, что это «лаббы», или чайки-воровки, имеющие такую особенность — они не ловят рыбу и не охотятся, отнимая уже пойманную рыбу у других птиц. Нужно быть настороже — они очень агрессивны, если приблизишься к их гнезду. Но мной неожиданно занялась другая птица, маленькая чайка с раздвоенным хвостом, ее называют еще морская ласточка, — живая и бойкая, как настоящая ласточка. Я увидел, что она начала описывать надо мной круги, все более и более сужая их, а потом несколько раз пикировала на мою голову. Наконец она зависла в нескольких сантиметрах от моих волос и, оставаясь неподвижной, ударяя воздух крыльями и выгнув вперед хвост, она обратила ко мне многословную и горячую речь. Белая ласточка с озера Мюватн в эту солнечную ночь июня говорила мне только одно: «Ле-ти, ле-ти». Тут я немного поздно догадался, что мы накануне Пятидесятницы, и я подумал о Святом Духе в виде птицы, слетающей на головы апостолов, чтобы одарить их способностью говорить на разных языках прежде, чем они отправятся проповедовать на все стороны света…

P. S. Разделенная двойственность влечет за собой эту мнимую вездесущность, одна из форм которой — кругосветное путешествие. Это я знаю слишком хорошо, но я не знаю, где и когда окончится мое путешествие.

Но есть еще и разделенная тайнопись, передача тайных знаковна расстоянии. Потерявший брата-близнеца, что выберет из альтернативы — абсолютное молчание или неполноценный язык непарных? Меня окрыляет невероятная надежда, я погибну, если она обманет меня. Это надежда на то, что мнимая вездесущность, к которой я приговорен бегством Жана, увенчается — если мой брат не будет отыскан — чем-то неслыханным, непостижимым, что можно назвать подлинной вездесущностью.Даже понимание тайных знаков пропадает втуне, если рядом нет моего единственного собеседника, но оно разовьется, может статься, во всемирный язык, которым Пятидесятница одарила апостолов.

ГЛАВА XVIII Японские сады

Поль

Стоит пересечь границу полярного круга, и солнце в исландском небе, будто светильник, подвешенный на нити, возобновляет свое движение.

Полярные земли — Гренландия (там можно было бы разместить четыре Франции, потом добавить Аляску, а потом еще три Франции) — обладают всем, что и обыкновенные страны: равнины, плато, реки, скалы, озера, моря… В некоторые моменты кажется, будто летишь над бассейном Сены, в другие — над вершиной Ра или облезлыми холмами Пюи-де-Дома. Но только все чисто, безлюдно, необитаемо (и не может быть обитаемо), заморожено, вырезано во льду. Земли, положенные в холодильник, в ожидании, что и для них настанет жизнь. Резервные земли, сохраняемые во льду ради будущих поколений. Когда народится новый человек, он отодвинет снежное покрывало, окутывающее эту землю, и она будет служить ему, новая, девственная, предназначенная для него от начала времен…

Анкоридж

Остановка на час, которым солнце воспользуется, чтобы скользнуть на один градус ближе к горизонту. Самолет переливает своих пассажиров через надувную трубу в стеклянное здание. Нам не по вкусу воздух Анкориджа. Я думаю об оранжереях Хверагердхи. Здесь в теплицу заключены люди. Известно, что только один скачок отделяет растение от человека, но не так же грубо, не так быстро.

Еще восемь часов полета, и вот Япония являет нам огромный и утонченный силуэт Фудзи, в его горностаевой пелерине. Только солнце имеет право ложиться спать там.

Шонин

Зачем ваять с помощью молотка, резца или пилы? Зачем заставлять страдать камень и вводить его душу в отчаяние? Художник — это созерцатель. Художник творит взглядом…

В XVI веке, по вашему календарю, генерал Хидейоши, посещая однажды вассала, живущего в тысяче километров севернее, заметил в его саду замечательный камень. Его имя было — Фудзито. Хидейоши принял его в дар от вассала. Из уважения к его духу, он завернул его в роскошный кусок шелка. Потом его положили на великолепно изукрашенную повозку, влекомую двенадцатью белыми быками, и во все время путешествия, которое длилось сто дней, музыкальный оркестр убаюкивал его сладостными мелодиями, чтобы успокоить его боль — ведь камни по природе домоседы. Хидейоши установил Фудзито в парке своего замка Нийо, потом в своем поместье в Юракудаи. Он и сегодня остался главным камнем — о ишу— его можно видеть в Самбо-ин.