Методика обучения сольному пению

— А что… за бальзам?

— Средство народной медицины, — что-то темное вспыхивало и гасло в лихорадочно воспаленных зрачках Кати. — Да попробуй ты, не умрешь, вот зануда.

Я не понимал, с какой это стати мне надо пить лаосский бальзам, созданный, наверное, каким-то знахарем, но спорить не хотелось — один за другим сделал два глотка.

В горле — легкое пощипывание, и сразу ощутил вкус: пряный, душистый, с чуть заметной горчинкой.

Бутылочка перешла к Кате. Она тоже сделала два быстрых глотка. Потом, спрятав ее на место, снова резко потянула меня за руку:

— Ну, пошли, пошли, нечего нам тут делать. Если б папочка узнал… — и злая улыбочка стянула уголки губ.

Час летел за часом: танцы, игра в дурацкие прятки; Эдик поранил руки о разбившийся бокал, обиделся на всех; потом снова танцы; Авдеев, перебравший на балконе водочки, мирно уснул в вольтеровском кресле; Попугаева (вечный насмешливый взгляд) и Кадочигова (монгольское лицо, характер забитый) вдруг закурили — я же все время был начеку, прислушивался к себе: а может, Башкирцева подшутила и мы пили все-таки вино. Пуганая ворона и куста боится…

Но — нет, ничего пугающего не происходило; даже иначе: я почувствовал, что каждая моя клеточка наполнилась уверенной силой, снисходительность ко всем переполнила меня, будто стерли во мне волнения, и весь я состоял из одного куска металла.

В одиннадцатом часу попили чаю — кое-кто из ребят уже ушел, остальные были в норме — и стали расходиться.

Весело и шебутно я высыпал вместе со всеми на улицу и через несколько шагов обнаружил, что оставил у Башкирцевых теплый шарф. Крикнув, что догоню, вернулся.

Я не уловил того момента, когда во мне начал действовать «другой»: стальной, без нервов и эмоций человек. Он не счел предосудительным снова скинуть пальто, помочь Кате помыть посуду, снова, хотя время шло к полночи, пить чай… В один из эпизодов Катя оказалась слишком близко к этому стальному человеку; он взял ее обеими руками и развернул вплотную к себе.

Ее напряженное лицо стало всем, вошло в мои зрачки и застыло в них, как впаянное.

Я поднял руки и спокойно начал расстегивать кнопочки на ее батничке; пальцы мои действовали сами по себе, ими управлял кто-то другой… Рассыпалось, как карточный домик, мое сознание, мой рассудок; древнее и вечное горело во мне, предвкушая неизведанное наслаждение… В кончиках моих пальцев пульсировало, жгло ледяным током… Я попытался пробиться к чему-то безмолвно зовущему меня — сильно и яро, властно и требовательно… Мгновениями казалось, что оно рядом, со мной, даже во мне, но чем ближе оно было, тем отдаленнее, глуше становился зов… неведомое мне, смявшее меня неутоленно бросало вперед… и в ответ я чувствовал неустанное движение сильной волны… которая, не доходя до меня, рассыпалась в прах, снова возрождалась и поглощала меня… волны одновременно накрыли друг друга, я задохнулся в жарком горячем воздухе — и что-то сдвинулось во мне, вонзилось в меня так неправдоподобно-остро, невероятно-оглушающе, фантастически-полноводно, что я не сдержал стона…

Отрезвление пришло с наплывом белого экрана потолка; я лежал на софе, ощущая мокрой спиной мягкие уколы ворсинок…

Дверь из комнаты была открыта: я услышал шум льющейся в ванной воды. Я приподнялся, в глаза бросилась наша одежда, в беспорядке лежавшая на паласе.

Бог ты мой! Я только что возвратился к самому себе — сомневающемуся, мучающемуся — откуда-то издалека; кольчуга распалась, и я никак не мог понять, как же все это произошло…

Донесся тусклый безразличный голос Кати:

— Ванна свободна…

Не знаю, сколько времени я простоял под душем. Вода обрушивалась на меня, размывала тяжелые мысли… Странное было облегчение, счастливо-тупое состояние мучило меня.

Катя, уже в халате, с вялым угасшим лицом, подошла ко мне, когда я вышел из ванной, и смазанным поцелуем коснулась моих губ.

Я обнял ее, не зная, что сказать. Минуты три стояли молча.

Катя прошептала:

— Я… у тебя… первая?

— Да, — ответил я.

— Ты… у меня тоже. Ты… рад?

Что я мог ответить? Томило и жгло меня что-то темное, неясное, но я сказал:

— Да. Да. Да.

Проведя пальцем по моим бровям, как бы в раздумье, Катя проговорила:

— Только одно, Антош. Это нас ни к чему с тобой не обязывает. Я думаю, нет смысла в том, чтобы теперь каждую минуту повторять мне, что ты на мне обязательно женишься. Я сама по себе, ты сам по себе… Я так хочу. И иначе не будет.

Ее бледное осунувшееся лицо слабо качалось передо мной, и я понял, что опять она разыграла все по заранее спланированному сценарию, провела очередной «опыт», она снова была ведущей…

Уже стоя у порога, я все-таки не удержался:

— Катя, если честно, зачем мы пили бальзам?

Она чуть прикрыла ресницами размякшие ленивые глаза:

— Антош, ты все равно не поймешь… Он снимает какие-то процессы торможения в коре головного мозга… Чао, — и протрепетал вялый флажок руки.

Многочисленные улицы города разбегались друг от друга, петляли следы, заскакивая за повороты; дождь кропил их мощеные спины, а я шел как по автопилоту, весь погрузившись в себя, в одну-единственную мысль, терзавшую мое сердце: «Она ровным счетом ничего не испытывает ко мне, я лишь подопытный кролик для нее… Но почему именно я? Неужели я снова обречен мучиться и страдать, и это будет вечно?»

Я пришел на квартиру весь вымокший, продрогший и несчастный.

Глава шестая

Через три дня я свалился с тяжелейшей ангиной. Каждую осень приключается знакомая история: появляются раздражающее першение в горле, надсадный кашель, в голове туман. В детстве бабушка загоняла меня на печку, подавала туда чугунок, с только что сваренной картошкой, как она говорила, «целышком», то есть в кожуре, и я, обжигая лицо горячим паром, непрестанно кашляя и задыхаясь, обливаясь потом с головы до ног, минут двадцать дышал картофельным парком, укутавшись для пользы дела в тяжелое ватное одеяло.

Но сейчас бабушки не было. А самому все проделать — лень-матушка… И я, чуть живой, все-таки плелся на занятия. Серые промозглые первые декабрьские дни облепляли всех худосочным быстро тающим снегом. Высиживал я пару, две — потом подкатывала слабость, хотелось прилечь где-нибудь, и приходилось отпрашиваться у преподавателя. И как-то раз вечером стало так худо, что Алексей, подшучивающий над моим состоянием, уже стал уговаривать меня сходить в студенческую поликлинику…

Наутро еле дополз до нее. Там, осмотрев меня, выписали массу всяких порошков и таблеток. Зашел в аптеку и оттуда с трудом добрался до квартиры — так развезло от слабости. Первым желанием было рухнуть на раскладушку, но, собравшись с последними силами, я нарезал широких длинных полос из старых газет и, окуная их в теплую мыльную воду, принялся заклеивать всяческие щели в окне, откуда весьма существенно несло сквознячками. Наконец, напился чаю, проглотил две таблетки аспирина — и уснул как мертвый.

Разбудил меня громкий голос Алексея — он с кем-то разговаривал на кухне. Я окликнул его — он вошел чем-то ужасно довольный, глаза прямо-таки сияли.

— Ну, как ты тут? Освободили от занятий?

— Освободили. А ты с кем разговариваешь? Василек заявился?

— Услышал, — промурлыкал Яблонев и негромко позвал — Маша, проходи, он проснулся.

С застенчивой улыбкой на лице вошла Базулаева, Алексей придвинул ей стул.

Маша села. У нее на ногах были очень красивые белые шерстяные носки.