Меж двух берегов

В голосе его дрогнули слезы.

– Нравится вам людей хороших травить, травить, а затравивши, начать уважать: вот, мол, как перестрадал человек. И хороший был, и умный был, а - пострадал.

Давайте, мол, начнем его теперь почитать! А уж он-то, человек-то, давно умер, и ему на все ваши почести, извините ?а выражение: тьфу! И больше ничего.

– Браво, браво, господин Щеголихин!
– воскликнул Хельсн. вставая и протягивая старику руку.
– Я вас искренне уважаю за эти слова. Вы правы: ваше общество любит жертвы и требует себе жертв. Я пришелец, чужой для вас человек, но я не хотел бы быть сыном вашей родины, которую я, повторяю, очень люблю. Я люблю ее, но виню: вы не цените ваших лучших людей, вы злорадствуете над ними, травите их, любуетесь их агонией и величаете их же, но уже умерших да заключенных.

– Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, - тихо и грустно добавил Щеголихин, перебивая речь Хельсна.
– К вам посылаются мудрые и пророки, а вы иных убиваете, иных будете бить и гнать из города в город... Да! вздохнул он.
– Приходили и к нам хорошие люди, приходили открыть нам свет истины, а мы...

– А вам надобно жертв, лишений, чужих страданий и мук, - вновь заговорил горячо Хельсн, обращаясь в сторону чиновника.
– Для вас это какое-то удовольствие. Но я хотел бы вас спросить: как смеете вы требовать всего этого? Как смеете вы насиловать чужую жизнь, чужую и лучшую? Надо шире дорогу вашим талантам, а не уже.

Легче им жизнь, а не тяжелей. А вы умиляетесь: как претерпел! И заморив одних, требуете и сейчас от других, чтоб и они претерпели ненужные гонения. Для чего? Вы требуете от ваших талантов, чтоб они были нищи, были в ссылке... Нет! Культурные нации этого не желают для своих лучших граждан!

Щеголихин поправил его:

– У нас, я вам скажу, очень много почетных граждан.

Особенно потомственных почетных. А настоящих-то граждан и нету. Нет ли у вас взаймы, у варягов? Потому что земля наша велика и обильна, а граждан в ней нет. Уж извините, ваше высокоблагородие, - обратился он к офицеру, это говорит человек ссыльный...

– Для меня вы сейчас человек не ссьпьный, а...

а пьяный!
– пробормотал в ответ офицер.

– Покорнейше благодарю!
– улыбнулся Щеголихин.
– Действительно, вы сказали сущую правду. Только, не в обиду будь сказано: водка - великое дело! За водку любой осгяк довезет меня в челне - куда захочу, хоть до Петербурга. Вот и вы, господа: не будь у меня водки, вы бы меня, может, схватили: не езди, мол, человек бесправный! Теперь же я чувствую себя обеспеченным... Вот она, сила-то какая заключается в водочке-то на русской земле!

– Неужели только в водочке видите вы всю силу?
– почти вскрикнул учитель.

– Большущая в ней сила по нынешним дням и людям, - ответил, не смущаясь, Щеголихин.
– Но подождем, не долог уж срок. Скоро разом все станет кверху ногами.

– А головами куда?
– презрительно спросил чиновник.

– Головами-то?..
– переспросил в свою очередь старик.
– Известно рогами вниз!

– Вы проповедуете ересь, господин ссыльный!

– Это он спьяну!
– заступился офицер.

– Будь пьян, да умен, говорит пословица!
– не унимался чиновник.

Хельсн тоже вступился:

– Давайте лучше говорить о достоинствах вашей страны. Какие громадные возможности у вас впереди!

Сколько у вас всюду и всяких самородков: то глыба магнита, то медь, то самородок золота чуть не в обхват, а то самородки-люди, один другого интереснее, один другого значительней - мечтатели, мыслители, поэты, изобретатели, и всё это, все они от земли, от корней самого народа!.. Да, страна ваша покажет в будущем всем небывалый пример!

– Нам только толчок нужен!
– добавил Щеголихин.
– Знаете, как на бильярде: кием по шару, - крепкий удар:

трах!
– и дело сделано. Вот!

После этого все задумались и долго молчали.

III

Ночь становилась все красивее: река играла и золотилась, и звезды точно купались в ее зыби; черной зубчатой стеной тянулись по берегу холмы: ни звука не доносилось с земли, не виделось нигде огня, не чувствовалось близости человека; только внизу под бортами шумела вода, которую бил неустанно крыльями "Сокол" и тяжело раздвигал ее своею грудью.

Отвернувшись от компании, офицер сидел без фуражки, с расстегнутым воротом мундира и глядел на луну, на речные стремнины, на берега. Одной рукой он приглаживал волосы, разлезавшиеся в разные стороны, а другой рукой придерживал холщовый мешок, только что принесенный ему Душковым.

– Это гусли... простые дешевые гусли, - проговорил он, развязывая мешок и вытаскивая нечто похожее на большую треугольную чиновничью шляпу.
– Два с полтиной на Волге были заплачены. А как поют!..
– Эй, вы, гуслимысли! воскликнул он неожиданно и всем корпусом повернулся вновь к компании. Он тронул струны ловким и легким движением пальцев и приложил ухо почти к самым гуслям, любовно прислушиваясь к их голосу.

Засучив немного рукава мундира, он начал что-то играть, что-то грустное, легкое, точно сказочное. Все притихли.

Никто не ожидал, что этот офицер с грубым лицом и грубым голосом, выпивший чайник водки, мог извлекать из дощатого ящика такие звуки, полные тоски и вместе неги. Даже лицо его преобразилось в эти мгновения; оно потеряло выражение грубости, власти и довольства, оно стало кротким, задумчивым и ясным.

Все с удивлением глядели на офицера, а он, не обращая ни на кого внимания, играл и, видимо, наслаждался.

– Вот дак так, ваше высокоблагородие!
– воскликнул Щеголихин, когда офицер положил ладони на замолкнувшие струны.
– Вот так превращение случилось!

– А что?
– спросил офицер.

– Да как вы играете-то удивительно!

– Что ж такое: ведь вы вон за три фунта баранок учились, а про литераторов русских того наговорили, что и мне не все было известно. А ведь я корпус кончил, юнкерское кончил... в академию собирался... А теперь вот - конвойным служу... каторжников с места на место переправляю... Мало ль чего в жизни не случается!

Он протер глаза, точно после долгого глубокого сна, и добавил:

– А я, собственно говоря... композитор... в душе. Музыка - моя жизнь. Только заниматься ею не приходится...

И ноты, бывало, писал, и песни сочинял... А теперь арестантов вожу... От тюрьмы до тюрьмы вся моя дорога...

Дайте-ка еще самосидочки: она, проклятая, помогает.

Хельсн, долго вглядывавшийся в офицера, встал и заговорил, прерывая молчание, овладевшее было всеми:

– Удивляюсь... Понять не могу... Все вы какие-то несчастливые, безвольные... Точно у вас у всех есть в запасе еще несколько жизней: не удалась одна - не беда, будет другая, и третья, и пятая, и десятая... А ведь жизнь - только одна, и, кроме нас самих, никто ей не хозяин.