Меж колосьев и трав

Они встретили его днем, и сосед Дмитрий Куванов, блестя на солнце первый раз надетыми сапогами, сказал:

— Упреждали мы тебя, Федька, да не послушался ты нас, — жалко!

И первым ударил его. Гажулла не почувствовал боли, а очнувшись, удивился: почему он лежит на земле? Почему такая зеленая трава вокруг? Гажулла провел пальцами под носом: кровь! Его кровь… Отмахнув красную струйку тыльной стороной руки, он стал подниматься. Второй удар опрокинул его навзничь…

Подобрали его возвращавшиеся с покоса егоровские мужики.

Давно это было. Уже и время-то забываться стало, избивавших его судили, потом сослали куда-то. А вот что-то осталось в душе, будто трещинка какая. Его ударили, его били, а он не смог, не сумел ответить на удар.

Нынешний случай, он знал, тоже оставил глубокую трещинку. Хотел помочь человеку и не помог.

Разбудила его Марфа. Дождь к утру перешел в крупу, все побелело и стало далеко видно вокруг. Нет, это не была еще зима — настоящий снег повалит после, месяца через полтора, и будет идти тихо, неслышно засыпая огороды, капустные кочерыжки. А это так, зазимок.

Это почему-то обрадовало Гажуллу.

— Смотри-ка, побелело! — показал он на поля.

— Председатель приехал, — сказала Марфа, не поднимая глаз.

— Что ему?

— У тракторов с механиком ходят. С ними там еще один. Из района. На председателя ругается. «Вы что, говорит, помощи попросить не могли?» И до тебя грозился добраться.

— Пусть добирается. Скажи ему, сейчас… Умоюсь только.

Зачерпывая из бочки ледяной воды, он едва не выронил кружку из рук. На фоне белых, заснеженных берез он увидел Вальку, счищающую щепочкой грязь с сапог.

— Она что, осталась? — спросил Гажулла.

— Осталась…

— А тот?

— Самсонов, что ли? Ушел… Собрал свои вещи и ушел. Утром еще.

Гажулла заколебался: подойти к Вальке, что ли. Потрогать по-отцовски ее волосы, сказать что-нибудь. Да захочет ли она? Гордая!

— Ладно уж, иди, — разрешила его сомнения Марфа. — Без тебя управимся.

Гажулла стал быстро умываться. Его ждали…

ХОЗЯИН

За поселком, за линией электропередач, за железнодорожным переездом — степь. Весной по непаханому зацветает ковыль, к середине лета глохнут в его зарослях птичьи голоса и на поспевающую рожь опускаются лохматые ливневые дожди. Осенью бродят в пожухлых травах куропатки, в березняках на гранитных выходах из земли мечется пугливое эхо, а сейчас не осень и не зима: гуляет по степи чичер.

Полдня сыпало снежком, добавляя белого в поля, потом таяло — бежали по овражкам ручьи, а после обеда холодно засинело по горизонту, стало примораживать, стало сыпать по подмерзшему крупой и как-то убедительно ясно стало: быть зиме!

В поле бело от снега; а в поселке колготились люди, бегали целый день машины и трактора, и там подморозило меньше, на улицах черно, слякотно, и даже вдоль заборов уходят в грязь по щиколотку сапоги.

В крепкой бревенчатой избе, стоящей на краю поселка в тупичке кривоватого ответвления одной из совхозных улиц, сидели двое: Никанор Митрофанович Колесаев, хозяин избы, бывший совхозный фуражир, по прозвищу Дядяй, и его гость — случайная залетная птица из города — Володя Иванович Карпышев. Конечно, сам себя последний та не величает, но Дядяй давно знает приезжего (Карпышев родился в соседней деревне) и зовет его попросту Володя Иванович.

Они расположились в маленькой, тесно заставленной комнатке — «куфне», и перед ними на дощатом столе стоит стеклянная банка — литровка из-под грибов. На ядовито-желтой этикетке коричневым написано «Маслята», но в банке — самогон. Угощает Никанор Митрофанович.

— Пей, — говорит Дядяй, показывая на банку. — Видишь, вымя у нас какая. И питье не из худших: первачок, не магазинная изжога!

Дядяй, крепкий, плотный человек с внушительной наружностью, — строгий ревнитель порядка. Вот и сейчас: жена отсутствует (уехала в город к родне, прихватив с собой мешок семечек; будет время или цена подходящая — продаст, а нет — родне оставит, не бесплатно, конечно), а в доме все чинно и ладно, все на своих местах. Во дворе, по погоде, грязь, конечно, но все убрано, корова напоена и накормлена, птица и овцы, которым уже недолго гулять (до первых настоящих морозов) — в теплых катухах. От сараев к избе по-над стеной настелено свежей соломы, чтобы удобней было ходить.

В холодных сенях перекрещенный серым шпагатом висит желтый кусок старого сала, и подержанное на огне копыто. Это лекарство: Колесаев не верит врачам и лечится по собственному разумению. По комнате он ходит в валенках, мягких, волосатых, как будто плохо провалянных, но на самом деле валенки изготовлены по особому заказу, они мягки, удобны, теплы и предназначены для «сугрева» ног: во время войны Никанор Митрофанович был на фронте и застудил их основательно. Дядяй и летом по двору в валенках щеголяет: насует в них белены и ходит.

— Помогает! — объясняет он.

Гость не особенно нравится Никанору Митрофановичу своей суетливостью, быстрым говорком. Но он терпит его: Карпышев в городе и прежде на хорошем месте работал — на лесощепной базе, а теперь вот еще и запасными частями ведает.

Карпышева к Никанору Митрофановичу привел совхозный инженер Егор Семенович, перешепнув Дядяю: пусть, мол, у тебя поживет — приглядеться к нему надо. А чего приглядываться? Потянут-потянут резину еще дня три да и согласятся на все условия приезжего. Совхоз-то степной, дальний, одних комбайнов больше ста, на некоторых в уборку приезжие работают, а сколько ее, этой техники, только за один сезон гробится. Так как же тут от карпышевских услуг отказываться!

Сам Карпышев преждевременно стар, длиннонос, помят, и, чувствуется, «проторгуется» скоро — какому дураку только в голову пришло ему дело доверить! Года у Володи Ивановича будто бы и молодые, а детей много у него, один сын, оказывается, уже институт закончил, диплом агронома имеет, и приезжий жалуется на него: на одном месте никак не держится. Работал в совхозе — ушел, приняли в областное управление сельского хозяйства — ушел, поступил в институт «Гипрозем» — опять ушел.

— Мне бы его образование, — говорит Володя Иванович. — Уж я бы!

И не находит слов, что бы он такого сделал.

— Это конечно! — соглашается Никанор Митрофанович, а про себя думает: «Куда тебе, кикиморе? Вот если бы мне его образование — это да, у меня бы все по одной струнке ходили!»

И Дядяй знает, что он не хвастает, сам директор совхоза Еровкин не раз собирался его управляющим отделением сделать, да люди отговаривали: кулак, дескать, Никанор Митрофанович, себе тянуть будет.

Гость не нравится хозяину, однако он с ним уже второй день бражничает. Расчет такой: самогон Никанору Митрофановичу недорого стоит, да этому пентюху Володе Ивановичу его немного и надо, а польза от выпивки большая! Когда еще посадят этого прохвоста (может, и вовсе не посадят), а к тому времени, как это случится, можно мно-о-огим попользоваться. И вот сидят и пьют, поглядывают в окно.

Там, за окном, возле дома напротив, у крыльца, топчутся люди: легко одетые молодые парни, какая-то бабка, закутанная по глаза толстым клетчатым платком; на лавочке у ворот мужики в праздничной одежде.

— Свадьба у них, что ли? — спрашивает Володя Иванович.

— Да, только не у них. Ну, видно, собираются…

— Свадьба-то — это? — улавливает в воздухе вдруг звучание духовых инструментов Володя Иванович. — Вот музыка-то. Вот, вот…

— Нет, — возражает Никанор Митрофанович. — Духовой оркестр — это на похоронах. У нас бывший председатель месткома помер.