Меж трех времен

– Пятнадцать-двадцать танцзалов на Барбари-Коуст, - сказал он, - зарабатывают большей частью за счет полупьяных портовых матросов. И - чего же еще ожидать!
– все, на что были способны эти чудаки, - для начала кое-как шаркать ногами по залу. Было на Барбари-Коуст какое-то негритянское кабаре, так говорят, что все пошло оттуда; назывался этот танец «Томми-техасец».
– Джолсон подхватил в объятья мисс Кэбл, и они помчались по полу в танце под названием «Томми-техасец», причем Джолсон комически изображал пьяного. Они остановились.
– Потом оркестр, бывало, разогреется и выдаст рэгтайм, - тут Джолсон улыбнулся пианисту, который мгновенно понял намек, - а потом уж налегает на минор, видно, так звучит соблазнительнее.
– Пианист тотчас замедлил ритм, налегая - могу побиться об заклад - на минор, и Эл Джолсон и Флоренс Кэбл все ближе и теснее придвигались друг к другу, буквально щека к щеке; я глянул на миссис Израэль - она была зачарована.

– Все ближе и ближе, - говорил Джолсон и вдруг резко отпрянул, щелкнув всеми десятью пальцами, - и... по-моему, я сказал достаточно!

И они помчались, завертелись, полетели в удивительном танце, да так, что только ноги мелькали, а зрители сходили с ума. «Он удостоился оглушительных аплодисментов, - писала на следующее утро «Таймс», - показывая вместе с мисс Кэбл, как следует танцевать этот танец».

Потом все кончилось, и на танцоров обрушился шквал аплодисментов, они кланялись, счастливые, а я поглядел на супругов Дюрье. Они тоже аплодировали и улыбались, и профессор - все-таки он был профессионалом - улыбался вполне натурально. Но вот улыбка его жены показалась мне напряженной и вымученной. Трудно знать наверняка, что думают другие люди, но я не мог не гадать, какие чувства испытывал в этот миг профессор Дюрье с его фраком и артистическими длинными волосами. Он не был стар, но уже сейчас было видно, каким его лицо станет в старости. Аплодируя, я воображал, как долгие годы он прокладывал себе путь к, успеху; он обучал вальсу и тустепу поколение за поколением, пока не наступило новое столетие. И вдруг, появившись, как ему должно было казаться, из ниоткуда, здесь, в зале, стоят эти молокососы, и кланяются, и срывают бешеные аплодисменты своему танцевальному стилю. Наконец овации стихли, и я уселся, гадая, что же станется теперь с супругами Дюрье. Может быть, им удалось скопить на черный день.

16

Мы вышли на улицу вместе с Джоттой, которая явно ожидала, что я приглашу ее пообедать, но я этого не сделал. Не захотел. Я улыбался, кивал, кланялся, отбивал чечетку и выл на луну, но об обеде - ни слова. И, распрощавшись с ней, развернулся и зашагал на запад, через Сорок четвертую улицу к Бродвею - я отправлялся на поиски Тесси и Теда, а это занятие требовало одиночества.

Я не нашел их имен ни в одной программе варьете, когда за завтраком просматривал «Таймс» или «Геральд». И все-таки я знал, знал, знал наверняка, что это и есть та самая знаменитая, незабвенная, прославленная бесконечными разговорами неделя - та самая неделя, когда Тесси и Тед выступали на Бродвее.

Я прошел мимо отеля «Алгонкин», который, на мой взгляд, выглядел как обычно, если не считать вывески: сине-белая эмаль, на которой прозрачные лампочки высвечивали его название. Как там сейчас поживают Роберт Бенчли и Дороти Паркер - наверно, еще подростки?

В «Ипподроме» я зашел в вестибюль и перечитал все афиши. Множество выступлений, но ни следа Тесси и Теда.

На Бродвее возле новенького, с иголочки отеля «Астор», в небольшом театрике Мари Дресслер играла в «Кошмаре Тиллд». Я пошел дальше по Бродвею. И заходил в вестибюль каждого театра, не зная наверняка, драматический это театр или варьете. В одном вестибюле я постоял немного, слушая, как из-за закрытых дверей доносится молодой голос Дугласа Фербэнкса (в «Праздном джентльмене»), который еще и не слыхал о подростке по имени Мэри Пикфорд.

Я дошел до Таймс-сквер; на углу Седьмой авеню - хаммерштейновский театр «Виктория». Это, как я убедился, был театр-варьете. Стоя в вестибюле, я прочел: «17 номеров звезд варьете. Уильям Рок и Мод Фултон в абсолютно новом сатирическом музыкальном ревю: театр двух актеров... Уолтер С.Келли, «Вирджинский судья»... Артур Данн и Марион Мюррей - «В двух футах от счастья»... «Три Китона, семья акробатов» - и фотография семьи, где посередине улыбается совсем молодой Бастер. Семнадцать больших номеров:

«Лэйн и О'Доннел, комедийные скетчи... Ван Ховен, чокнутый, безумный музыкант... Полфри, Бартон и Браун» (акробаты или адвокатская контора?). И опять - ни следа Тесси и Теда.

И я шел дальше, то и дело заглядывая в театрики на Западной Сорок второй улице... Побеседовал с антрепренером, маленьким толстяком. Ничего.

А потом я двинулся в поход по знаменитому театральному Бродвею: «Нью-Амстердам», «Либерти», «Нью-Йорк», «Эмпайр», «Критерион», «Лицеум», «Никербокер», «Гаррик», «Гудзон», «Гаррис», «Веселье», «Парк», «Фултон», «Джордж М.Коэн», «Театр Уоллака», «Гранд», «Пятая авеню», «Уинтер-Гарден», «Театр Максин Эллиотт», «Плейхаус», «Бродвей», «Казино», «Лирик», «Геральд-сквер», «Лью Филдс»... и это еще не все. Это был утонченный Бродвей всемирно известных Ректора и Шэнли, Бродвей роскошных отелей: «Нормандия», «Мальборо», «Никербокер»... Но еще - праздная улица зевак и юных чистильщиков обуви, словно вышедших из книг Горацио Элджера [популярный писатель конца XIX века, прославившийся романом о юном чистильщике обуви, который преуспел и разбогател]. Улица парикмахерских, бильярдных и (я услышал вдруг откуда-то гулкий перестук деревянных кеглей) кегельбанов. И еще - улица лотков с фруктами прямо на тротуаре и даже кинотеатра. Ни фальшивого глянца, ни пустого блеска - безыскусная, почти некрасивая улица, уютный дневной Бродвей.

Я поднялся на несколько ступенек по начинавшейся почти у самой земли пожарной лестнице, чтобы снять театр «Никербокер», где завтра состоится премьера «Грейхаунда»... где завтра по улице пройдет Голубиная Леди. И Z будет стоять на тротуаре, не сводя с нее глаз. Z, который на следующий день упомянет об этом в письме, которое я уже читал.

Но как же Тесси и Тед? Я дошел до самой Двадцать восьмой улицы, где заканчивался театральный район. Проверил театр Дэли и расположенный рядом театр Джо Уэбера. И - моя последняя надежда - «Театр Пятой авеню Проктора». Нет, Тесси и Теда там не оказалось, зато там я нашел Голубиную Леди.

Ее фамилия значилась в программе варьете, а в вестибюле на большой подставке было выставлено фото: с голубем на каждом плече, она улыбалась всему миру, и лицо у нее было славное, дружелюбное. Там же значились мадам Зельда, всемирно известная чтица мыслей, и еще шесть номеров. Ошеломленный, я стоял перед фотографией Голубиной Леди, думая о том, что Рюб, пожалуй, прав: здесь все еще существовали связи. Здесь все еще жили люди, упомянутые в горстке старых мертвых писем, добытых Рюбом. И неужели я и вправду каким-то загадочным способом могу отыскать здесь давно ушедших людей, по следам которых я сегодня так безуспешно иду?

Да, черт побери, да!
– не здесь, так в другом месте... И тут меня осенило, что у меня остался еще один, последний шанс настичь свою добычу. Возвращаясь в отель, я купил номер «Верайети», унес его в номер и, сбросив ботинки, улегся на кровать, опершись на изголовье. И нашел... двадцать отменно выученных бойцовых петухов. Нашел Ди, Рида и Ди. Нашел Надж. Нашел Бесси Уинн - неужели это может быть мать Эда Уинна? Нашел бесчисленные номера варьете, большие и маленькие, включая человека-обезьяну. Что это? И будет ли гордиться первоклассным человеком-обезьяной его престарелая матушка? Я лежал на кровати, просматривая колонка за колонкой рекламные объявления, и большие и маленькие, и размышлял о том, какие же они - все эти люди-обезьяны, люди с двойным голосом и Белые Куны.

Что ж, у этих людей, как у большинства из нас, имелись свои проблемы, и эти проблемы порой были заметны в их объявлениях. У неподражаемого трио явно были трудности с подражателями. Даже всемирно известная Ева Тэнгуэй боролась со своими трудностями. Точь-в-точь как я. Страницу за страницей, колонку за колонкой заполняли эти объявления, но среди них не было ни слова о Тесси и Теде.

17

Утром, в номере отеля, расхаживая по ковру и застегивая рубашку, я остановился у окна - поглядеть, что творится снаружи. Ничего особенного, как будто все как обычно, только вот... Кажется, прохожие движутся по тротуару быстрее, чем всегда? Да, верно. Затем пробежали, обгоняя других пешеходов, трое мальчишек - они направлялись на запад, и я, застегнув рубашку, схватил в охапку пиджак, спустился вниз и остановился на кромке тротуара, откуда, тремя кварталами западнее, был виден Колумбус-серкл. Там было множество народу, в основном мужчины, и все они сворачивали к северу, торопясь в западную часть Центрального парка.

– Что происходит?
– спросила Джотта, остановившись рядом со мной.

– Понятия не имею.

– Так идемте, узнаем!
– Она подхватила меня под руку, и мы сошли, с тротуара, чтобы перейти улицу, но тут же я крепко ухватил ее за локоть и оттащил назад - с восточной стороны, весело гудя, ехал чуть быстрее, чем надо бы, открытый «родстер», темно-зеленый красавец с опущенным на капот ветровым стеклом; однако автомобиль замедлил ход и остановился около нас.

– Хотите поглядеть на ботинки узелком?
– спросил шофер, обращаясь, видимо, к нам обоим, но глядел он при этом на Джотту. На вид ему было около тридцати пяти лет, он был без шляпы, в толстом черном свитере с высоким воротом.
– Тогда запрыгивайте!
– Двигатель машины праздно рокотал и погромыхивал, а шофер, не снимая рук с большого деревянного руля, улыбался нам открыто и дружески, кивком указывая на сиденье рядом с ним.