Меж трех времен

Юля невольно ойкнула.

Не нужно было никаких разъяснении. Получилось. Вместо безликого коридора конца двадцатого века с матовыми плафонами на потолке и обшарпанным линолеумом на полу за дверью была довольно большая комната с такими же бревенчатыми стенами, широкой лавкой в углу, незастекленным окном, за которым зеленели деревья…

А у окна стоял высокий бородатый мужик в черных шароварах, черной жилетке и синей рубахе навыпуск, перехваченной крученым пояском с кистями. Кузьминкин даже подался назад…

— Поздравляю, господа, — невозмутимо прокомментировал Багловский. Удалось. Восемьсот семьдесят девятый год… Двадцатый век еще не наступил…

Мокин схватил его за рукав, гримасничая.

— Да не берите в голову, — расхохотался Багловский. — Это не абориген, это Эдик. Здешний, так сказать, смотритель и агент в данном времени. В старые времена речушка еще не высохла и мельница еще стояла, вот Эдик и мельничает. Местечко неплохое, раньше мельников подозревали в связях с нечистой силой и особо им своим обществом не надоедали…

— Какой я мельник? Я ворон здешних мест… — пробасил Эдик.

Теперь Кузьминкин рассмотрел, что лет ему было не больше тридцати — просто окладистая борода старила.

Багловский кошачьим шагом прошелся по горнице, заглядывая во все углы, нагнулся, поднял короткую синюю ленточку.

— Ну Виктор Викторыч… — чуть смущенно развел руками ворон здешних мест. — Я ж не виноват, что девки сами бегают. И будущего жениха им в лохани покажи, и сопернице след проткни… Стараюсь, как могу. А если что, я ж их не насилую, сами согласны. Говорят, в старые времена мораль была высокая… Лажа полная. Трахаются, как в двадцатом, кошки гладкие. И никакого тебе СПИДа… — но только сейчас заметил Юлю. — Пардон, мадемуазель, увлекся… Разрешите представиться: мельник Филимон, справный мужик и здешний колдун…

— Очень приятно, — в тон ему сказала Юля, подобрала подол платья, перешагнула порог. — Мадемуазель Белевицкая… вы любезный, не подскажете, где тут можно пописать? Сама знаю, что реплика отнюдь не красит юную даму из общества, но мне от такого путешествия страшно писать захотелось, словно часа три прошло с тех пор, как выехали…

— Любые кусты к вашим услугам, барышня, — усмехнулся в бороду «резидент». — Места тут глухие…

— Экипаж здесь? — деловито осведомился Багловский.

— Конечно. Сейчас и поедем?

— А зачем тянуть? Подождем барышню и айда.

Они вышли на крылечко. Настоящую водяную мельницу Кузьминкин видел впервые в жизни, и его прямо-таки будоражили окружающие реалии, в общем, самые обыкновенные: огромное колесо, зеленая тина на спокойной воде, заросли нетронутой малины… Стояла уютная тишина, нарушаемая лишь щебетаньем птиц. Он пытался убедить себя, что находится на сто двадцать лет прежде, — и не мог. Не было вокруг ничего чудесного …

— А солнце, господа, стоит словно бы значительно ниже, — сказал Мокин. — Странно…

— Ничего странного, — мимоходом ответил Багловский. — Три раза из четырех, «перепрыгивая», часа два-три вперед прихватываем. Два-три, не больше. Почему так, мы опять-таки не знаем пока…

Они оглядели друг друга, словно видели впервые, — все трое в светло-серых визитках, разве что брюки у Багловского были черные, а у них полосатые, серо-черные, да у Кузьминкина вместо цилиндра, как у спутников, красовался на голове котелок.

— Как инкубаторские… — поморщился Мокин.

Багловский пожал плечами:

— Вот тут уж ничего не поделаешь. Мода здесь предельно консервативная, выбор небогатый. Женщинам не в пример легче, — да и у военных разнообразие парадных мундиров прямо-таки невероятное…

— Вот бы в джинсе, — сказал Мокин.

— Увы, приняли бы за кого-нибудь вроде циркача или, в лучшем случае, за немца-чудика… Пойдемте?

Они довольно-таки неуклюже разместились в запряженном парой сытых лошадей экипаже — черной коляске с ярко-желтыми, лакированными крыльями, уселись на мягких сиденьях попарно, лицами друг к другу. Эдик-Филимон с большой сноровкой взмахнул вожжами, и отдохнувшие лошадки затрусили по узкой дорожке.

Кузьминкин вертел головой, по-прежнему пытаясь отыскать нечто иное, хотя и понимал, насколько это глупо. Деревья те же, те же цветы, кусты, трава. И, разумеется, небо, птицы и не могут щебетать по-другому… Вот только воздух удивительно чистый, будто густой…

Багловский, в отличие от них, держался равнодушно, курил длинную папиросу с неприкрытой скукой. Юля заботливо поправила боссу черный галстук бантиком — такой же, как у двух других мужчин.

— Не впечатляет, господа хорошие? — пробасил Эдик-Филимон, не оборачиваясь.

— Погодите, освоитесь, в город съездим, вот где экзотика… Эге, а мужички-то налима заполевали… Барин, может, купим? Чтобы с гостинцем заявиться?

— Попридержи лошадей, — кивнул Багловский.

Кузьминкин во все глаза таращился на встречных — два мужика с ленивым видом шагали им навстречу, бородатые, в длинных поддевках, в шапках, напоминавших

формой гречневики note 1 . Еще издали они сдернули шапчонки и низко, чуть ли не в пояс, поклонились.

Note1

Конусообразный коржик из гречневой муки. — Прим. авт.

— О! — тихо сказал Мокин. — Вот это мне нравится, знает свое место здешний гегемон… И не знает, что он гегемон…

Тот, что пониже, держал здоровенную рыбу на продетом сквозь жабры гибком пруте.

— Продашь налима? — рявкнул с козел Филимон. — Барин четвертак даст.

— С полным нашим уважением, — ответил мужичонка, кланяясь. — Налим знатный, печенка, эвона, выпирает…

Достав кожаное портмоне, Багловский покопался в звенящей кучке мелочи, выудил серебряный четвертак и небрежно бросил хозяину рыбины. Тот поймал монетку на лету, уложил налима на козлы, под ноги кучеру, поклонился, не надевая шапки:

— Премного благодарны…

— Благодать какая, — прямо-таки растроганно сказал Мокин, когда коляска отъехала подальше. — «Барин», «премного благодарны…» Хочу тут жить!

Багловский усмехнулся:

— Вообще-то, через четверть века этакие пейзане начнут усадьбы поджигать, но уж вам-то оказаться врасплох застигнутыми не грозит… Смотрите, господа! Узнаете?

Кузьминкин моментально узнал стоявшую на пригорке церквушку, мимо которой они проезжали в своем времени — только тогда она была полуразвалившейся, жалкой кирпичной коробкой с выбитыми окнами, лишенной маковки, а сейчас выглядела новенькой, белая с темно-зелеными линиями и темно-красной крышей, а маковка с крестом сияла золотом.