Между Белой и Черной

Совершеннолетие не уничтожило остальные мои тревожные вопросы. Что там у нее в голове? Как она сегодня на меня посмотрит? Нужен я ей? Боится забеременеть или не хочет раствориться, раскрыться? Почему со мной она так не смеется? И главный страх – охлаждения, измены, потери. Я научился его преодолевать, заставляя себя быть нужным, снова интересным, а конкретнее – следить каждодневно не только за собой, но и за тем, о чем думает человек рядом. Хотя тут встает новая опасность – надоесть, и не просто своим присутствием, а еще и влезанием в душу. Остается, несмотря ни на что, ноющая боязнь несоответствия ожиданий – и того, каким я окажусь в данный момент.

Боялся обидеть других женщин, боялся отказывать им – вдруг судьба за это больше ничего не предложат. Но ухитрился обойтись без серьезных романов. Даже гордился этим, пока подруга Альбина не сказала: «А ты подумал, что кому-нибудь из них хватило бы и маленького кусочка счастья?» Хмыкнул: «Тоже мне – счастье!», а потом сообразил, что дело-то не в моих достоинствах, а в том, что рядом со мной могли сочинить женщины.

Страшнее всего в этой и без меня растиражированной сфере половых откровений оказалось впечатление, полученное от друга. Отец многих детей и муж не одной жены, он вдруг рассказал мне, как влюбился в молодого поэта, как тот капризничает и жеманничает, мучает и не отпускает… Я заледенел! И стал выискивать и у себя признаки подобной возможности. Припомнил удивленно-радостный взгляд балетного критика, я его поцеловал в щеку от незнания этикета, вместо того чтобы просто приложится, что, как я потом заметил, проделывали все окружающие. А критик этот не мог оторваться от моего автора-физика, который свою неординарность подчеркнул, зайдя на нашу общую редколлегию в шортах. Всплыли, добавляя ужаса полуабстрактным рассуждениям, слова одной уже умершей подруги, которая увидела в моей гомофобии латентную противоположность…

Слава богу, обошлось!

6.

Хорошо написал или нет – не понять никогда. Можно только почувствовать, насколько полно высказался. На данный момент, потому что завтра легко может оказаться, что сказал не то, что хотел, в недостаточной мере, намекнул на приемлемость того, что противно. И т.д. Стиль изложения раздражает и кажется искусственным, как эхо собственного голоса в зеркалах телефонных сетей. С этими вечно царапающими проблемами я живу больше сорока лет, с тех пор, как стал писать тексты, предназначенные для чтения посторонними.

Хотя, конечно, «хорошо написано» – это был главный критерий. Но важно было, чтобы он прозвучал и после опубликования опуса, а не только при первом чтении другом Сашей Касымовым. Мы с ним с шестнадцати лет стали публиковать заметки в республиканской молодежной газете (он – чуть раньше, так ведь и старше!). Переживали, когда читал и правил текст штатный сотрудник, потом – редактор. Раздражение этим естественным процессом осталось до сих пор.

Впрочем, начиная писать, я совершенно не задумывал работать в газете, отцовская лямка не казалась по плечу. Я и напечатался в его «Ленинце» случайно, безо всякого отцовского участия: девятиклассником рассказал знакомой литсотруднице, что мне не нравится в моей престижной школе, и услышал в ответ: «Слабо об этом написать?» За «подвал» о воспитательном ханжестве я получил свой первый гонорар и тройку по поведению. Чуть позднее выяснилось, что самое страшное в газетной работе – писать не о том, чем хочешь поделиться, а о незнакомых прежде людях, брать на себя ответственность их описывать и оценивать. После первого нашего совместного с Сашей фельетона «Танцбище» уволили массовика-затейника в парке…

Любопытство или любознательность помогали спорить с внутренним голосом, воспитанным на советском почитании физического труда. Белоручка, мол, сам ничего не умеешь сделать, сопляк, а туда же – припечатывать! С одинаковым трепетом расспрашивал столяров обозостроительного завода, как они ладят свои колеса и телеги, и могучую технологиню на пивзаводе – о брожении и созревании. Естественным казалось то, что позже стало работой: узнал – поделись. Главное, чтобы было интересно узнавать. Очевидно, это и есть основная сложность труда умственного.

Избегал ее, уходя в заведомо интригующие сферы. Помню, в девятнадцать лет решился сделать первый серьезный газетный материал на мировоззренческую, что ли, тему. О фокуснике Михаиле Куни, который был как бы пристяжным к славе Вольфа Мессинга. Он тоже на своих сеансах угадывал задуманное зрителями, мгновенно складывал огромные числа. Я захотел написать о бессловесном контакте. Расспрашивал об этом семидесятилетнего Михаила Абрамовича, эмигрировавшего в свою экзотическую профессию из интеллигентских 20-х годов, из училища живописи, где его мастером был Шагал.

Мы шли по уфимской улице Карла Маркса к музею живописи имени Нестерова, где я договорился, что нам покажут в запасниках не выставлявшиеся картины Давида Бурлюка. Старому художнику было важно встретиться с полотнами, близкими его молодости, и мы говорили о том, как Бурлюк во время Первой мировой написал 35 работ в деревне под Уфой. Но я в это время напряженно думал: «Есть ли телепатия?» Михаил Куни, не прерывая разговора об авангардной живописи, вдруг ответил: «Конечно, есть!». Я шел впереди Михаила Абрамовича, как бы расчищая дорогу старику, руки наши не касались, как это у него бывало на концертах со зрителями, глаз моих он не видел. Но почувствовал же, о чем я молча думаю! Я от неловкости не переспросил старого фокусника, как же это у него получается. Потом, после выхода материала, в котором я, конечно, о личном опыте не упомянул, он написал мне из Ленинграда, прислал репродукцию своей картины. Встреча с ним – ожог неведомого, ощущение более сильное, чем боязнь того, что мною можно бессловесно манипулировать.

Тяга к эксцентрике привела к тому, что я стал писать почти о каждой цирковой программе. И навсегда потерял страх перед зверями. Ошивался за кулисами, часами сидел на репетициях, водил слониху Рэзи по городу от вокзала до цирка, держа за цепь, обмотанную вокруг толстенной ноги. Кормил бегемотиху, совал руки в клетку, чтобы погладить тигрицу Волгу. Ощущение – как от пыльного ковра. Попрошайку гималайского медвежонка дергал за язык, который он так старательно высовывал, прося конфету за конфетой. Обдирал линяющих белых медведей. Позволял себе эти вольности без сопровождения служителя. А зря, однажды служитель, к которому я присоседился во время кормежки зверинца, заслонил меня от прыжка пантеры Кометы. Она заволновалась, увидав незнакомца рядом со своими новорожденными котятами. Ее лапа содрала у него кожу над бровями.

Цирк манил меня свободой, «свободная профессия», другим пространством. Но вскоре я понял, что, как и в любом другом серьезном деле, самое трудное и самое высокое в кажущемся «невысоким» искусстве цирка со стороны не видно. Публика не успевает заметить разницу между верчением десяти или двенадцати тарелочек на тростях, не успеет посчитать, сколько оборотов сделал акробат, взлетая с першей, не поймет, что дрессировать зебру сложнее, чем такого же полосатого тигра. Понимают и замечают свои, это еще Шкловский в «гамбургском счете» объяснил.

И «свои» четко знают, почему людей так манит цирк. Посмеиваясь над укротителем белых медведей Володей Синицким, который ради манежа бросил третий курс ВГИКа, цирковые понимали цеховой закон: аттракцион отца нельзя оставить. А что касается поездок по всему миру, так они не только в Токио (куда меня с собой Вальтер Запашный звал ассистентом), но и в Уссурийск заезжают. Кажется, именно там пьяный цирковой завхоз расхвастался перед гостями: «Кто в цирке хозяин? Я! Чьи звери? Того, кто им мясо выбивает!» И сунул руку в клетку к Мальчику – самому большому, полутонному медведю Синицких. Мальчик в нее и вцепился, а когти у медведя внутрь загнуты. Трезвеющие гости с ужасом выдирали завхоза из лап, в результате руку из плечевого сустава вырвали, а Мальчику пожарным багром повредили лапу. Так Синицкий потом еще и в суд подал: за травмирование дорогого зверя, государственной собственности.

Нет, не за красивой жизнью поколение за поколением шли простужаться в шапито и зарабатывать гастрит в цирковых общагах. Помню в комнате гостиницы двух ребятишек, лет шести-девяти, которые очень строго таскали за шкирку бенгальских котят. Теперь они стали не менее знаменитыми, чем их родители, укротителями, и таскают, наверное, по гостиницам своих детей. Будущих Запашных.

Я был не критиком, а репортером. Даже «менял профессию»: Вальтер Михайлович Запашный разрешил войти в манеж и ассистировать ему на ночной репетиции молодняка. Я вошел в раж, гонял палкой годовалых львят, дергал пуму за хвост, когда она «тормозила», чем пугал фоторепортера редакции. Вальтер Михайлович дал в руки алюминиевый шест, велел наткнуть на него кусок мяса и встать по ту сторону круглой дыры в стальной решетке манежа. Надо было приманивать молодых львов, чтобы они научились красиво, в прыжке, покидать представление. Я встал у барьера – и только тут сообразил, что прыгать эти звери, размером с крупного дога, будут прямо на меня.