Между Бродвеем и Пятой авеню

Ах, тайны ночи глубже и значительнее секретов белого дня!

Наташа тихо спала в палате, разглядываемая Вероникой, страдающей над загадкой ее уверенной прелести, положив локоть под щеку, ни в чем не сомневаясь и ничем не тяготясь и во сне. Счастливица ты, Наташа! Счастлива и твоя подружка Лариса, та, что спала у окна, постанывая от избытка ярой крови. Тихий и неприметный труженик, скорее всего инженер, который дремлет в это время в своей Калуге или Смоленске, предназначен ей судьбой. Судьба-то не дремлет, забрасывает сети, уже занесена его фамилия в командировочное удостоверение и номер забронирован в волгоградской гостинице, а там подоспеет и Лариса и вонзит в него свои розовые ноготки: муж-мальчик, муж-слуга. Произойдет первая встреча, он хлебнет от сурово отмеренных, скрупулезно дозированных Ларисиных прелестей, много ему не позволят, пока не сыграли Мендельсона. Упаси Боже, ни-ни, она не даст себя разносить, пока не уплочено, пусть он сначала приобретет, а только потом почувствует, как оно — жмет там, натирает здесь, как тесно, тесно, не пошевелить пальцем. Она прогонит инженера по этапу за тихость и неприметность, она знает себе цену, почем плечи, почем румянец, почем что.

Но все это домыслы и видения, которые рисует глупая зависть!

Вероника сидит на краю постели в глубокой ночи, вглядываясь в светящиеся лица спящих молодых ловких девушек, в лица настоящих, черт возьми, женщин, знающих толк в жизни, взрослых, посмеивающихся, покусывающих травинки, нравящихся с первого взгляда. Крахмальные комбинации, как латы спящего воина, светятся в лунном луче. Бигуди, орудия пыток, сгрудились на тумбочке, губная помада показывает язычок, дразнится, башенки банок, склянок, флаконов, целый патронташ для убоя сердец... Вероника, завернувши в простыню свое и не тело вовсе, как Зарема, как дух, склоняется над каждой: ах, Лариса, тебе пойманный в сети птенец, а мне только этот, научите меня, как пленить его, иначе гром небесный и мрак земных глубин. Как это мощно, как царственно быть такой, как вы: женщиной, бьющей без промаха, украшенной, как новогодняя ель, блеском праздника, ароматом свежести, мерцающими бусами — где это все у меня, почему я не унаследовала никаких богатств от оперного отца и плодоовощной матери, кроме любви к музыке и доверия к любви, от которых лучше отказаться вовсе, но уметь, как Лариса, как Наташа, с драматической серьезностью, самоуглубленно, страстно, как о спасении души, хлопотать о босоножках на высоком каблучке...

А дело близилось к концу сезона и заезда, лета и жизни, неотвратимо приближалась осень, и она уже знала истину: он не полюбит ее никогда, никогда она его не разлюбит. И унылый мальчик Жора знал, что дело близится к концу, и мрачно размышлял о том, как он в кратчайшие сроки приобретет звание гроссмейстера и станет знаменит, что, по его расчетам, должно было серьезно ему помочь в завоевании Вероники.

Пошли дожди. Горы исчезли, смытые с горизонта дождем, точно их и не было. Окно в палате было раскрыто настежь, Лариса ворчала, что Вероника ее простудит, и не расставалась уже с носовым платком. Истошно и горестно благоухали августовские яблоки в дожде. В зале танцевали теперь под пианино. Вероника стояла под дождем и смотрела в освещенное окно. Иногда собирались по нескольку человек и ехали в городской кинотеатр: Вероника в темноте зала смотрела в его затылок. В тот день она не поехала на «Королеву Шантеклера». Жора стоял под окном, чувствуя, что она в палате, и уходить не собирался. Дождь шел громче, неистовей, она сжалилась и выглянула в окно. Жора опустил мокрую голову. И тогда Вероника, понимая в точности все, что с ним творится, выскочила к нему под дождь и поцеловала его. Жора задрожал и сказал страшным голосом:

— Не надо, ты меня не любишь.

Он помолчал, поднял голову и разгневанно посмотрел на нее:

— А ему, между прочим, наши парни сегодня будут морду бить за Наташку.

Вероника ударила его кулаком и, как была, в халате, теряя босоножки, бросилась сквозь мокрый сад, сквозь толщу дождя и гор. Понукая шофера чуть было не наехавшего на нее грузовика, она пронеслась по улицам городка и выпрыгнула у кинотеатра. Народ уже после сеанса расходился. Она махнула на остановку и успела увидеть край Наташиного платья, прищемленный дверьми автобуса, уносящегося прочь. С километр она пробежала за удалявшимся автобусом, пока ее не нагнал другой. На остановке «Санаторий» их уже не было, они уже шли через сад, и вот в саду-то Вероника нашла его и ее: Наташе удалось разогнать ребят, но у него из носа шла кровь, и выглядел он растерянным. Наташа с кривой ухмылкой посмотрела на него, решительно развернулась и ушла прочь.

— Да уйди ты, — зло уставился на нее Арсен, — уйди, тебе говорят!..

На следующий день дождь с грозой кончился. Яркое солнце сверкало в саду, чемодан был набит крупными лимонно-желтыми яблоками. Сад стоял притихший, восторженный, он приходил в себя после пережитого ужаса, и последние капли срывались с его потревоженных веток.

— Ну, счастливо тебе, — молвила Наталья, — вон уже и автобус. Смотри, может, все-таки кликнуть его, попрощаешься?

— Нет, — сказала Вероника. — Прощай, Наташа. Прощай, Жора. Прощайте.

А в поезде, лежа на верхней полке в полусне, в полуболезни, она точно опомнилась — вздрогнула, вскочила, ударившись головой о потолок: куда она едет, зачем?! Куда, куда она едет? Ей не хватало воздуха, клетчатая рубашка мелькала где-то вдали, а поезд мчался прочь, как безумец, кругом плескалась ледяная, враждебная ночь, а поезд летел, увозя на вечную муку: она не знала ни его фамилии, ни адреса, ни даже города, в котором он живет.

Мать сняла ее с поезда совсем больную.

Через две недели, очухавшись, она написала Наталье коротко и решительно: «Адрес». Ответ пришел быстро — ласковый, захлебывающийся от восторга, но адреса она не знала, да и зачем он ей, его адрес? Кажется, он не то из Симферополя, не то из Донецка, не то с луны свалился — ей и дела нет. Мужественный мальчик Жора написал, что санаторий вдруг закрылся на ремонт, а куда перевезли архив с историями болезней, особенно плоскостопий, он, Жора, не знает и знать не хочет, а вот то, что он нагрянет к ней весною, это точно.

Его звали Арсеном. Он написал концерт для двух фортепьяно, он ухаживал за славной Наташей однажды в Нальчике, за что ему расквасили нос. Это было все. Двери за ним захлопнулись так прочно, так навсегда, точно он умчался в иную галактику, к одной из тех звезд, что безутешно горят над крышами, и осенний мир затворил за ним свои двери.

Выбор

У моей подруги Светы умер муж. На работе в научно-исследовательском институте, где он заведовал отделом, его любили, считали душой коллектива, поэтому на похороны и поминки собралось так много народа, что соседи по этажу разрешили поставить в своих квартирах поминальные столы. Света рассказывала, что у Гришиного гроба столкнулись все четыре его жены. Первую жену, Гришину ровесницу, привел сын, сама бы она, скорее всего, не пришла: переминаясь с ноги на ногу, с любопытством посматривая на людей, пришедших проводить этого далекого ей уже человека, она отбывала повинность. На лице второй жены, явившейся с мужем, было написано мстительное торжество: Гриша о ней вспоминал с суеверным страхом, говоря, что железная была женщина. Третья жена, попортившая Свете немало крови тем, что отправляла в адрес консерватории, которую заканчивала молодая соперница, пространные обвинительные акты, вздыхала, обнимая дочку, и горько качала головой, продолжая с мертвым свой тягостный разговор. Света с сыном тихо плакали. Свою любовь к мужу Света похоронила давно, постепенно, частями оплакивая очередную погибшую надежду, а муж, тогда еще живой, стоял рядом, по ее образному выражению, с богатырским уханьем, рывками, через плечо железной лопатой бросал комья земли на все еще трепыхавшиеся Светины мечты. Стоя у гроба, Света повторяла: «Ах, как же ты все перепутал, как все перепутал», имея в виду вереницу спутниц Гришиной жизни. Так они стояли строгой, чем-то немного похожие друг на друга — ведь выбирал-то их один человек, — шеренгой по одну сторону гроба, а напротив билась головой о гроб давняя Гришина сослуживица, которой он так часто выписывал премии, что в бухгалтерии говорили: «Наша передовица», вкладывая в это слово неприличный смысл. Женщину оттаскивали от гроба, подносили ей нашатырь и валерьянку. Таким образом, именно она, а не Света и прочие жены, была главным действующим лицом на похоронах, не считая, конечно, покойного.

Мы со Светой были подругами детства. Она пришла в наш дружный, гордящийся своею сплоченностью 7 «В» в середине четверти. Она вошла в наш тесный коллектив, как нож в дерево под прямым углом, и торчала в нем всегда как нож в дереве, которому нипочем свирепые ветра и недружелюбные взгляды. Света всегда излучала доброжелательность, может быть несколько снисходительную, вот почему все решили, что она фальшива. Светлана была красива, играла на пианино, отлично бегала на коньках, знала на память множество стихов, о которых слыхом не слыхивала наша преподавательница по литературе, разделявшая в целом отношение класса к Свете. В классе водились свои чудики, но это были всеми признанные чудаки, которые вписывались в класс, добавляя ему какую-то новую краску. Света явилась с собственным набором красок и собственной шкалой ценностей и всегда поступала так, как ей хочется. Например: класс тянет, тужится, волочет по асфальту металлолом, а мимо на открытом легковом автомобиле, не глядя на класс, проезжает Светлана со знакомым водителем, а позади машины издевательски грохочет привязанная бечевой жестянка. Дальше: класс осуждает мещанку Ольгу Ларину, которую и Пушкин-то не жаловал, а Светлана громко говорит, что невеста поэта, имея в виду Ленского, неподсудна — он был влюблен, стало быть, сердце его было зорко, не так видел Ольгу желчный Онегин, и нечего приписывать его мысли Пушкину. Антонина, литераторша, только вздыхала с перекосившимся ртом, слушая Свету, а мне как-то пришла записка: «Слушай, скажи своей подруге, что она просто смешна!» Когда Санькова положили в больницу, про него вспомнили только на пятый день, а через десять пришли навестить, как всегда, всем классом — и встретили под больничными окнами Свету: оказалось, она этого незаметного Санькова навещает каждый день, пирожки ему передает, о чем, едва Света завернула за угол, прокричал в форточку сам Саньков. И много всякого: все говорят «нештяк», а она будто и слова такого не слыхала, все — «оборжать» или «закадрить», а она ни за что. Все читают Мопассана, а Света взялась за Тургенева, будто его в школе не проходят, и выписывает оттуда себе в блокнот пророчески: «Честная душа не меняется». Все постриглись — у нее коса. Все у моей сестры-медички брали читать «Акушерство и гинекологию», а она и не заглянула ни разу.

Наша со Светой дружба была похожа на первую любовь: та же ревность, те же мелкие придирки, бурные ссоры, хождение друг у друга под окнами и отсутствие во время ссор аппетита. Как она упрекала меня за дружбу с классом! «Да что это значит, — волнуясь, говорила она, — как можно дружить со всеми! Так не бывает! Или это абстрактное чувство, или утонченное лицемерие. И в конце концов — они же серые, они — никакие, ими кишмя кишит жизнь, и ты хочешь среди них затеряться?! Что за беспринципность такая!»

Было у нас с ней заветное место на чердаке моего дома — там мы учились курить. Как-то мы полезли туда, и Света уже достала из пачки «Солнышко», но я отказалась: «Не могу, мы вчера обкурились тут с Валькой Уточкиной». Светлана подпрыгнула и чуть не проглотила «Солнышко»: «Как, ты сюда приводила Вальку? На наше место? Пошли вниз. Ноги моей здесь больше не будет». И после этого она у каждого полюбившегося нам в парке дерева брала с меня клятву, что я его никому не покажу.

Зимой мама решила отпраздновать мое пятнадцатилетие. Я пригласила весь свой класс вместе с учительницей. Класс скинулся мне на подарок и преподнес все любимое: оперу Гуно «Ромео и Джульетта», лимонник в большом горшке и хорошие шахматы. Класс вместе с учительницей весело ввалился с мороза, началась суета с раздеванием и приготовлением стола, и тут пришла Света. Она принесла мне тщательно выбранный подарок: настольную лампу — свет, который бы все время напоминал мне о ней, и альбом Кете Кельвиц, о котором я мечтала. И тут я увидела, что ее слова о том, что ее ненавидят, справедливы. Класс изменился в лице. Класс, столпившийся в коридоре за моей спиной, вдруг примолк, собрался в комок, оделся сосредоточенно броней, как это бывало у нас перед забегом на сто метров на первенство области, класс стоял как единый монолит, а напротив стояла Света со своим светом, которая, оказывается, тоже сдавала деньги на общий подарок. Я сделала чуть заметное движение к Свете, чтобы взять подарок, и у меня было чувство, будто в эту же секунду меня крепко схватили за горло... Хлопоча на кухне, я услышала, как хлопнула дверь. Света ушла, пальто ее не было. Класс невинными и в то же время выжидательными глазами смотрел на меня. Рассадив своих товарищей и учительницу по местам и дождавшись, пока застучат ножи и вилки, я выскользнула из дома, скатилась по лестнице и побежала в парк. Я знала, что там увижу. Света лежала на снегу, и по лицу ее текли слезы. Она сказала:

— Ты видишь? Они вдруг предъявили мне ультиматум: или я уйду, или они все уйдут. — И замолотила кулаком по снегу. — Иди, иди, прогони их сейчас же!

— Но они мои гости, — сказала я, — разве я могу выгнать их из моего дома?

— А им меня — можно? Можно, да, можно?!

Она трясла меня за плечи, а я смотрела на нее и никак не могла решить эту задачу. Обычно, когда я стояла у доски, мне подсказывали. Сейчас было некому. Одна трясла меня за плечи, другие в это время ели пирожные и заводили пластинки.