Между двух миров

Мистер Парсифаль Дингл слегка покраснел и смутился.

— Мне пришлось, — пояснил он, — пережить тяжелую драму, которая повлияла на всю мою жизнь.

— Что вы говорите! — воскликнула Бьюти. Она не попросила: «Расскажите, если можно!», — но эта просьба так и звучала в ее голосе.

— Когда я был юношей, мадам Детаз, я питал глубокое чувство к одной молодой особе с прекрасным характером, и утрата ее была для меня трагедией. С тех пор я не мог и подумать о любви — вероятно, потому, что все время искал именно тех достоинств, которые привлекали меня в этой молодой особе.

Бьюти решила, что такой роман не может не тронуть викторианское сердце мисс Аддингтон; она сказала: — Я уважаю ваши тонкие чувства, но разве можно всю жизнь лишать себя радости только потому, что когда-то вы пережили горе?

— Это не было для меня лишением. Я подчинился воле господней, и он даровал мне иное счастье.

— Пусть так, мистер Дингл. Ну, а подумали вы о том, что, может быть, лишаете счастья преданную вам женщину?

— Должен сознаться, я никогда не подходил к вопросу с такой точки зрения. Я не считал себя особенно завидным женихом.

— Не слишком ли вы скромны? Можно говорить с вами откровенно?

— Прошу вас. Сочту за великую честь..

— Должна вам сказать, что я высоко ценю мисс Аддингтон; она прожила у нас несколько лет и заслужила в этом доме всеобщее уважение. Вам не приходило в голову, что она, быть может, интересуется вами?

Кровь медленно прилила к херувимским щечкам чудотворца, и его ярко-голубые глаза широко раскрылись. — Что вы! — воскликнул он; и в его тоне можно было безошибочно уловить нотку ужаса.

— Вы никогда не думали о ней в этом смысле?

— Я делал все, что было в моих силах, чтобы помочь мисс Аддингтон и направить, когда она сама этого пожелала, ее религиозные искания по верному пути. Я искренно надеюсь, что в моем поведении не было ничего, дающего ей право считать, будто я… питаю какие-то намерения…

— Вы не думаете, что могли бы заинтересоваться ею как женщиной?

— О нет, это невозможно!

— Почему вы так уверены?

— Очень трудно объяснить… чтобы это не показалось обидным… Разумеется, мисс Аддингтон во всех отношениях достойная женщина, но… она женщина не того типа, который мог бы увлечь мое… так сказать… воображение!

Наступила пауза; затем Бьюти вдруг спросила: — А как вам кажется, кто мог бы увлечь ваше воображение, мистер Дингл?

Ей так хотелось, наконец, понять, что такое платоновская философия.

— Вы действительно хотите, чтобы я сказал?

— Я хочу быть вашим другом и помочь вам, как вы помогаете другим людям.

— Вы оказали мне великую честь, и ваша доброта глубоко тронула меня. Ничто в жизни не давало мне такой радости, как ваша дружба. Я хочу сберечь ее, как драгоценность, и никогда ничем не позволю себе осквернить ее.

— Ну, конечно, мистер Дингл, да и каким образом?

— Вы задали мне очень щекотливый вопрос, мадам Детаз, и он очень взволновал меня. потому что в последнее время я столько раз говорил себе: о, если бы мадам Детаз не была богатой и я мог бы свободно высказать ей все, что живет в моем сердце!

Теперь настала очередь краснеть белокурой Бьюти, и она не преминула покраснеть.

— Mon dieu! — вырвалось у нее. Французы не пишут «бог» с большой буквы, может быть, поэтому восклицание прозвучало не так патетически, как по-английски.

— Простите! — с беспокойством воскликнул человек божий. — Вы задали мне вопрос, и мне казалось невежливым не ответить.

— Да, конечно, и я вам очень благодарна; но только.

— Я буду глубоко скорбеть, если обидел вас.

— Нет, право же, нет. Что тут обидного? Вы оказываете мне большую честь, мистер Дингл.

— Очень, очень прошу вас, относитесь ко мне по-прежнему. Я знаю, что это мечта об абсолютно невозможном, и, уверяю вас, все так и останется прекрасным сном — из тех, которые осуществляются разве только на небесах, где не существует чековых книжек. Могу я быть уверен в вашем прощении и остаться вашим смиренным и преданным поклонником?

— Конечно, мистер Дингл! Да… Ну, давайте поговорим о боге.

V

Мистеру Динглу было дано понять, что ему совсем не нужно дожидаться особых приглашений. Друзья Бьюти постепенно привыкли к тому, что он вечно торчит в Бьенвеню, и скоро им надоело дразнить ее божьим человеком; они стали появляться реже, ибо, по правде сказать, разговоры Бьюти начинали казаться им скучноватыми: этот святоша просто загипнотизировал ее, она говорит его словами, сама того не замечая; то, что она раньше считала элегантным, теперь она называет суетным, и тех, кого находила обаятельными, теперь порицает за легкомыслие. Прямо жалость берет!..

— Ланни, — спросила однажды Бьюти, — скажи по совести, что ты думаешь насчет теорий мистера Дингла?

— Да как тебе сказать, — отозвался Ланни. — Может быть, в них что-то и есть. Многие умные люди тоже так думали. Тут все зависит от того, как выражать эти мысли…

— По-моему, мистер Дингл выражает их превосходно. Но я не доверяю себе — я так невежественна!

— На твоем месте, — сказал Ланни, — я бы не стал терзаться сомнениями. Нравятся тебе эти теории — ну, значит, они для тебя и правильные.

— А отчего ты ими не интересуешься, Ланни?

— Должно быть, оттого, что никогда не ощущал в них надобности. Люди хватаются за такие теории, когда у них не все благополучно в жизни.

— Я была раньше ужасно суетной женщиной, Ланни!

— О да, — ответил он, — но, как видишь, ты еще не совсем погибла… — И прибавил с лукавой искоркой в в глазах: — Хочешь, я поговорю с мистером Динглом и выясню, насколько у него честные намерения? — Бьюти густо покраснела, и сын понял, что дело принимает серьезный оборот.

Ланни не был поэтому удивлен, когда несколько дней спустя мать снова навела разговор на эту тему. Ей было совершенно необходимо поговорить с кем-нибудь, а кого же это касалось ближе, чем Ланни? — Ты по-прежнему хорошего мнения о мистере Дингле? — спросила она.

— Лучшего чем когда-либо, — ответил он. — По-моему, он держится очень прилично.

— И ты в самом деле ничего не имел бы против, если бы я вышла замуж за этого бедняка?

— При чем тут бедность? У нас есть гораздо больше, чем нам нужно.