Между двумя мирами

— Я понимаю, правда, понимаю, — и она все-таки разревелась. Я неуклюже погладил ее по волосам. Все-таки странные существа — женщины. Она была холодна и стойко держалась, когда думала, что я по какой-то странной причине могу ее бросить и разревелась, когда узнала, что все будет хорошо. Покачав головой, я уже собрался уходить, чтобы действительно не сотворить чего-нибудь непоправимого, но тут мое внимание привлек жеребенок, которого Филиппа продолжала гладить на шее. Точнее, его мордочка. Возле губы, отчетливо выделяясь на белом фоне, притаилась небольшая оспинка. Скорее всего, он заразился, сося мать, но болезнь не причиняла жеребчику никакого дискомфорта. Протянув руку, я ногтем соскоблил болячку. Отвалившаяся корочка была влажной.

— Филиппа, повернись ко мне, пожалуйста, это очень важно, — она быстро вытерла лицо и нос рукой и только после этого развернулась, глядя на меня абсолютно счастливыми глазами. — Филиппа, у тебя есть ранка на руке? — она медленно покачала головой. — Скажи, ты мне доверяешь? — Филиппа не слишком уверенно кивнула. — Тогда потерпи немножко, будет неприятно, но так надо, поверь, — она снова кивнула, а я немного оголил ее руку и чуть выше запястья оставил царапину перстнем-печаткой, который всегда носил на пальце. Выступила капля крови, и Филиппа поморщилась, я же принялся втирать в ранку оспу, снятую с жеребца. К тому времени, когда она приедет домой, корочка уже отпадет и ничто не вызовет неуместных вопросов. — Филиппа, завтра тебе может стать нехорошо, но в этом не будет ничего страшного. Верь мне, — и я поцеловал ее в лоб и тут же отпустил, хотя меньше всего мне хотелось ее отпускать. После этого я резко развернулся и вышел из конюшни, оставив Филиппу озадаченно разглядывать руку.

А во дворе меня ждал большой сюрприз. Я еще от появления Филиппы не отошел, как прямо передо мной во двор начали въезжать люди на понурых лошадях. Невооруженным взглядом было видно, что и люди, и животные находятся на грани истощения и едва не падают от усталости. Во всяком случае наездники явно с трудом держатся в седлах, а еще бросались в глаза полноценное вооружение и какое-то подобие мягкой брони, и чубатые головы.

— Кто вы, представьтесь, — я обратился к ехавшему первым казаку, встав так, чтобы он на меня не наехал, потому что его уставшая лошадь, похоже, скоро на стены начнет натыкаться. Казак прикрыл на мгновение красные воспаленные глаза, все белки которых были покрыты сетью кровеносных сосудов, а сплошное красное пятно в левом глазу говорило о том, что один сосуд не выдержал и лопнул, спешился. Покачнувшись, ухватился за луку седла, чтобы не упасть, и ответил.

— Подъесаул Кранько. Нам бы с царем встретиться, твое благородие.

Ко мне уже бежали гвардейцы охраны, беря казаков в кольцо. Как-то их маловато будет. Я быстро пересчитал лошадей по головам. Двадцать три казака. Да, маловато будет. Что произошло?

— Что произошло? — озвучил я свой вопрос в слух.

— Крымчаки, — Кранько сплюнул. — Напали ночью. Сначала баб и ребятишек свезли, а затем пришли на Сечь. Много их было, слишком. Как на неверных они пошли на нас, на иноверцев. Словно кто-то науськал их. Мы единственные, кто остался. В дозоре дальнем потому как были. Сожгли Алешковскую Сечь проклятые басурмане, ничего не осталось. Кровь, что те реки лилась. Ни одного казака даже в полон не брали, резали, как скот, — он снова прикрыл глаза. — Нам бы с царем повидаться. На службу будем проситься. У нас-то акромя мести ничего не осталось. Нет больше казачества.

Глава 16

Алексей Иванович Кранько сидел в мягком, удобном кресле и чувствовал, как на него волнами накатывает дремота. Хоть и приняли их в замке Брестском по-человечески, истопили специально для них баньку, увели лошадей, чтобы дать им отдых, да и спал он почитай весь день до вечера, а усталость, накопленная за эти недели, пока они выбирались из полыхающей Сечи, когда поняли, что ничем помочь братьям не смогут, а полечь всем там — оставить казаков неотмщенными; пока искали, куда направился русский царь, потому что слухи о войне в Польше дошли и до них, пока уходили от погони, посланной крымчаками… сколько раз он думал, что все, конец настал. Сколько раз готовился, надевая белую лучшую рубаху, а вот глядишь-ка, добрались. Из его сотни всего двадцать три уцелело, вместе с ним, и большинство именно во время этих метаний погибли. Сейчас же ему предстоит встреча с царем, тот мальчишка, что во дворе их встретил, обещал, что все устроит, наверное, какой-то дружок царев, тот тоже еще юнец безусый. Да поди рода какого знатного, слишком уж почтительно к нему подбежавшие гвардейцы обращались. Да и то, что пришел к нему адъютант царев Репнин, да из сна крепкого, но неспокойного вырвал и велел сюда идти, может означать, что не обманул парнишка, действительно упросил царя с ним встретиться. Кранько сквозь дремоту невольно улыбнулся, вспомнив, как из конюшни выскочила растрепанная девчушка, чернявая, на его Ульку похожая, увидев казаков, быстро спряталась за мальчишку, словно ища у него защиты, и поглядывала на них из-за его спины с любопытством и совсем без страха. То ли не боялась, то ли действительно думала, что юнец ее от всего на свете защитить сможет.

— Хорош спать, подъесаул Кранько, зима присниться, замерзнешь к чертям собачьим, — Алексей встрепенулся и заморгал, глядя на того самого мальчишку, который обещал с встречей поспособствовать. Да, оказывается, прилично он задремал, даже не почувствовал, что в комнату кто-то заходил, да свечи зажженные расставил. Парень же, обошел стол и сел в кресло, почти такое же, в котором он сидел. Поставив руки на локти домиком и подперев подбородок, парень окинул Кранько внимательным острым взглядом, словно ножом по незащищенной коже провел, отслеживая его реакцию. Очень уж этот взгляд не вязался с юным возрастом паренька, которому еще и двадцати годков поди не было. Одет он был просто: темные штаны, темный сюртук, странного непривычного кроя, выглядывавшие из довольно узких рукавов и из-под высокой стойки воротника кружева белоснежной рубашки. Все очень строго и просто, и единственное украшение — тонкая серебряная нить по швам сюртука, да серебряные пуговицы. А когда он шел к столу, Кранько видел, что на ногах у него надеты сапоги для верховой езды. Являясь подданным крымского хана Каплана Первого Герая, Канько довольно быстро научился оценивать сословный статус по одежде, у крымчаков, да и у османов — это было важно не ошибиться в том, кто перед тобой, и этот юноша, сидящий перед ним, не тянул на слишком знатное лицо. Пауза затягивалась, и Кранько начал нервничать.

— Ты же обещал пособить со встречей с царем, — подъесаул нахмурился и потер лоб, пытаясь прогнать сонную одурь.

— Раз обещал, значит, помогу, — парень выпрямился. — Тебя как звать-то, подъесаул Кранько?

— Алексей, Иванов сын, — до Кранько начало понемногу доходить, что что-то здесь не так. Ну не может простой парень, пусть даже приближенный к царю, так себя вести.

— Алексей Иванович, значит, — парень снова задумчиво посмотрел на него. — А скажи мне, Алексей Иванович…

— Государь, Петр Алексеевич, — дверь распахнулась и на пороге возникла возня. Невысокий круглолицый господин пытался прорваться в кабинет, но, стоящий возле дверей гвардеец не пускал его, стараясь удержать за дверью, повторяя при этом.

— Ну никак нельзя, твое благородие. У государя важная встреча. Обождать придется.

— У меня тоже встреча, и тоже важная! Это касаемо будущего государя… — пропыхтел его благородие, на которого Кранько взглянул с любопытством, а потом у него в голове щелкнуло, и он перевел взгляд на царя, который его так провел, заставив поверить, что он — это не он вовсе.

— Александр Иванович, изволь подождать чуток, как только отпущу Алексея Ивановича, так сразу же ты мне все про мое будущее и расскажешь, — едва ли не простонал царь Петр, закрывая лицо руками. — Но не думай, что мое мнение может измениться, — крикнул он, вслед закрывающимся дверям. Затем перевел взгляд на Кранько. — Вот видишь, Алексей Иванович, каждый, практически каждый уверен, что знает за мое будущее, — пожаловался он, и покачал головой. — Как оказалось, я свое слово сдержал и беседу с царем организовал, а теперь хочу услышать подробности того, что произошло в Сечи.

Вспоминать не хотелось, слишком страшно было вспоминать, слишком больно, но с другой стороны, Кранько знал, что это будет неизбежно, что вспоминать придется и, скорее всего, еще ни один раз. О начале нападения он знал мало, когда они подъехали к Сечи, возвращаясь из дозора, все уже почти закончилось. Единственное, что удалось выяснить, казаки стали не первыми и не единственными, кто в ту ночь подвергся нападению во имя веры. Еще несколько поселений на территории Крыма, в которых жили православные, были уничтожены вместе со всеми жителями. Более того, ринувшиеся вдоль реки Кубань казаки отряда Кранько, думавшие соединится с казаками Игната Некрасова, застали на месте поселения пепелище, а хозяйничающие там крымчаки едва не догнали его отряд, сумевший тогда уйти с величайшим трудом. Он тогда потерял почти четыре десятка казаков, но и проклятые крымчаки потеряли не меньше.

— А Лопатин? — отрывистый вопрос заставил Кранько вынырнуть из кровавой вакханалии той страшной ночи. Посмотрев затуманенным взглядом на царя, который почему-то уже не казался ему обычным мальчишкой, украдкой пробирающимся из конюшни со свидания с подружкой. Теперь Кранько лишь недоумевал про себя, как он мог сразу этого не понять, как мог так ошибиться? Ведь, когда ехал, знал, что царь молод, всего шестнадцать годков ему, что высок он и статен, светловолос и голубоглаз. Ан нет, не захотелось сразу поверить, что царь может вот так запросто пораспрашивать простого казака, а теперь сложно с мыслями собраться. О ком он спросил? А, об атамане дончаков.