Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

Щедрость и быстрота предоставления дотации наверняка во многом связаны с тем обстоятельством, что отношение Парвуса к большевистскому правительству, как он заявил Министерству иностранных дел и Брокдорфу-Ранцау, претерпело изменение в отрицательную сторону. Он, однако, ничего не сказал о личной подоплеке этой метаморфозы: дело было в том, что Радек сообщил ему о решительном отказе в разрешении вернуться в Россию. Партия большевиков не может допустить, велел передать Ленин, чтобы за «дело революции» брались «грязными руками» [58] . ^{279}

58

История отклонения прошения о репатриации известна, однако, только из написанного Радеком некролога Гельфанду, опубликованного в «Правде» от 14 декабря 1924 г. Сам Гельфанд ни слова не говорит об этом в своих мемуарах. Версия Радека, тем не менее, правдоподобна, поскольку он даже признал posthum, что после победы большевистской революции Парвус-Гельфанд хотел выбраться из «болота» своей прежней жизни и начать новую жизнь. Паке после разговора с Парвусом записал его анекдотический рассказ: «Радек приветствовал его [Парвуса] на вокзале словами: ты мог бы теперь стать в России министром финансов» (Стокгольмский дневник, запись от 18 января 1918 г.). Судя по контексту (время и ситуация), сцена, вероятно, разыгралась после возвращения Радека из Петрограда 17 декабря. Фразу Радека тогда можно было бы по смыслу дополнить следующим образом: «Ты мог бы теперь стать в России министром финансов — если бы столь громко и публично не поставил на карту германского империализма».

Оскорбительная формулировка едва ли была случайной: Ленин внутри партии все еще отбивался от критики в адрес своего доверенного лица Фюрстенберга-Ганецкого, замешанного в связях с Парвусом^ да и вообще — не только в стане противников, но и в рядах союзников, левых эсеров, все громче звучал предъявлявшийся большевикам упрек в том, что они состоят «на службе германского империализма». Кроме того, Ленину наверняка было известно, что Парвус собирался вернуться не как частное лицо и лояльный член партии, но как соратник и солидный соперник, который благодаря своим средствам, связям и талантам мог бы собрать вокруг себя новую демократическую социалистическую оппозицию.

Разочарования и размолвки

Скоропалительный поворот в сторону отторжения претерпела и позиция Паке в отношении большевистского режима и его представителей. В ходе долгой дискуссии с Рицлером, Воровским и Ра-деком (после возвращения последнего из Петрограда) он констатировал: «Эти люди буквально опьянены властью». Радек совершенно откровенно провозгласил «террор с гильотиной» и похвалялся не только полумиллионом вооруженных рабочих, на которые может опереться советское правительство, но и полумиллионом революционных немецких, австрийских, венгерских и других военнопленных, готовых образовать по всей России свои комитеты и перейти на сторону большевиков. Он утверждал, что и промышленное производство снова начинает регулироваться простым способом: фабричные комитеты вступают в прямые отношения друг с другом и используют государственные советы народного хозяйства «как своего рода производственную биржу». Между прочим, оказалось, что в Финляндии и на Украине социально-революционные импульсы значительно преобладают над национальными устремлениями. Самое главное сейчас состоит в быстром заключении «сепаратного мира» (так, по крайней мере, передает Паке, цитируя Радека, хотя понятие «сепаратного мира» было под запретом в речевой практике большевиков). Советское правительство будет вести переговоры в Бресте «ясно, четко, по-деловому»^{280}. Паке записал все это с нескрываемым скепсисом.

В январе он разговаривал с первыми беженцами из Советской России, которые рассказывали «странные вещи… о нищенском положении образованных людей и офицеров»^{281}. И провокационное поведение большевистских представителей в Брест-Литовске в очередной раз пробудило в нем инстинкт национального самолюбия. Теперь он увидел опасность, грозящую не только отечеству, но и всему Западу. В ходе знаменитого спора Троцкого с генералом Гофманом его симпатии, во всяком случае, снова четко разделились: «Брест показывает, что мы должны защищаться против сильного натиска с востока, против анархистских идей освобождения мира. Этот социализм бесплоден и чреват лишь нигилизмом. Сегодняшняя Россия — это азиатский слон, на котором скачут два цюрихских приват-доцента — Ленин и Троцкий. Натиск этих идей в Бресте можно уподобить… вторжению гуннов в Европу — на них следует ответить какому-нибудь генералу. Лишь новый Оттон Великий может защитить Европу — все наше драгоценное древнее очарование, наши соборы, сложенные из камней, взятых из почвы, наши музеи, наши книги, наши искусно выстроенные города…» Большевизм, считает Паке, есть не что иное, как полевевший «русский православный фанатический империализм», воскресший «в ленинских притязаниях на завоеванные немцами области»^{282}.

Паке развивал этот тезис и позднее, в дискуссии с Воровским, который, в свою очередь, указал на все более откровенные планы германской стороны поставить под свой контроль все западные области прежней Российской империи. Это обвинение, однако, неожиданно трансформировалось в предложение, удивительно созвучное пропагандируемой Паке идее культурной миссии Германии, — данный мотив постоянно всплывал не только у Воровского. Вместо аннексий и наживания врагов Германской империи следовало бы продемонстрировать на Востоке свое превосходящее экономическое и цивилизаторское влияние, подобно тому как англичане продемонстрировали его бурам в Южной Африке^{283}.

На встрече Паке с Гельфандом 18 января речь едва ли шла о заказанной книге, там обсуждались далекоидущие планы Парвуса, которые теперь всецело соответствовали взглядам Паке. Парвус пояснил Паке, что его журнал является инструментом, «с помощью которого он стремится обращаться к людям за спиной большевиков, поощрять индустриализацию, спасать банки от поспешных наскоков комиссаров». Конечная цель его труда состоит в «сотрудничестве России, Германии и Турции на основе социализации»^{284}.

Тем не менее Паке и Рицлера на завтраке в конце января обуревали довольно тяжелые предчувствия. Возможно, современные события представляют собой лишь начало общеевропейской катастрофы после трех с половиной лет войны, и теперь Германии из-за революции придется пройти через Кавдинское ущелье [59] . Огромные массы политизированных граждан найдут бессмысленную гибель, ибо и революция не принесет долговременного мира. На противоположном полюсе стоит громадное влияние промышленников и военных. Людендорф мог бы, «пожалуй, выиграть войну для Германии», но вот-вот «проиграет ее политически». Партия патриотов переживает колоссальный приток, как, впрочем, и партии переворота. И эти интеллектуалы видят себя раздавленными между ними: «Когда же мы снова будем писать наши книги?» ^{285} Мрачное развлечение доставляли им, по крайней мере, фотографии из Бреста. С одной стороны — подтянутые кайзеровские офицеры и дипломаты, с другой — «группа чернобородых хитрых еврейских господ в толстых меховых шубах как представители России, некогда великой и святой» ^{286} .

59

Т. е. пережить позорное поражение; Кавдинское ущелье — место поражения римлян в 321 г. до Р. X. — Прим. пер.

С особым удовлетворением они отметили самые последние разоблачения в «Пти паризьен»: речь шла о деньгах, которые Германия платила большевикам. Если Рицлер (через которого, видимо, и проходила львиная доля этих денег) полагал, что достаточно будет, пожалуй, «холодного опровержения», то Паке превзошел его предложением объявить эти сообщения «ничего не стоящими “из-за их неполноты”»^{287}.

II. Мировая война и революция

1. От мировой войны к гражданской

В феврале — марте 1917 г. русская революция, которую так часто призывали, действительно разразилась, и в немецком стане вскоре поняли, что это не та революция, которую готовили, а чуть ли не ее противоположность. В принципе можно было бы изобразить восстание в российских городах как триумф германского оружия. Ведь в «войне на истощение» с обеих сторон давно рассчитывали на подобные внутренние катастрофы в противоборствующих державах, причем даже в большей степени, чем на развал их фронтов. В эту картину, разумеется, вполне вписывалась надежда, что царская империя начнет слабеть первой.

Однако образование Временного правительства из представителей тех буржуазно-либеральных сил и партий, которые уже давно стали организационным центром военных усилий России, не давало повода для чрезмерного оптимизма, к тому же на фоне намечавшегося вступления в войну Соединенных Штатов. Россия стала теперь республикой и тем самым присоединилась к фронту демократий, противостоявших «самодержавию» вильгельмовского рейха. «Престиж Германии подорван в России», «Россия будет ковать новое оружие» — статьи с подобными оптимистическими заголовками выходили в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. 16 апреля газета «Форвертс» с разочарованием констатировала, что власть в России захватили «ультрапатриоты» буржуазной оппозиции, использующие голодные бунты, чтобы с новой силой продолжить войну. А консервативная газета «Кройц-цайтунг» заявила, что в сущности следует «говорить об английской революции на российской земле»^{288}.

С тем большими надеждами читались сообщения о продолжающейся радикализации массового движения в России, которое вскоре породило собственные политические органы — возникшие в 1905 г. «советы» рабочих и солдатских депутатов. «Берлинер тагеблатт» с явным удовлетворением цитировала сообщения английских корреспондентов о том, что на петроградских улицах развеваются красные флаги и повсеместно раздаются призывы казнить царское правительство, передать землю крестьянам и немедленно начать мирные переговоры^{289}.