Межледниковье

Весь свой досуг я посвящал теперь тренировкам, стихи же писал урывками, обыч­но на уроках. О моем стихотворстве знал уже весь наш класс и параллельный деся­тый, лишь учителя не ведали об этом до одного примечательного случая, едва не сто­ившего мне исключения.

У нас была историчка — нездорово толстая, некрасивая женщина, да еще и со смешной фамилией. Свой предмет она знала великолепно, по каждой теме европейской истории она таскала нас в Эрмитаж, подводила к нужным картинам, растолковывала их содержание лучше всякого экскурсовода и всегда — применительно к тому, что в те дни объясняла на уроках. Она придумывала какие-то особые хронологические таблицы, облегчающие запоминание дат и событий, она приносила в класс уникальные исторические атласы, даже показывала диапозитивы — и все же класс ее терпеть не мог. Эта, безусловно выдающаяся в плане преподавания, историчка была женщиной неуравновешенной, жесткой, не терпящей ни малейших возражений, постоянно срывающейся на крик. Ходили слухи, что в школе, где она преподавала до нас, из-за нее повесился какой-то ученик.

Наш класс терпел ее из последних сил. Терпение лопнуло после очередной конт­рольной по истории, когда за ничтожное перешептывание она выперла за дверь под­ряд четверых.

Выражая волю класса, я составил стихотворную прокламацию, начинающуюся словами? "Друзья! Довольно нам терпеть Все подлости Заплатки! Довольно овцами сидеть Под взглядом этой кадки..." И так далее, чем дальше, тем круче, с постоянным рефреном: "Друзья, смелей, друзья, смелей, Поддержим газават!" (Как раз мы прохо­дили историю Кавказских войн). Написав все это безобразие, на обороте той же про­кламации я собрал подписи класса (подписали все), и в следующий приход в наш класс, несчастная историчка увидела эту петицию на пустом учительском столе, стихами вверх.

Чтобы сообразить, что к чему, историчке достаточно было прочесть две началь­ные строки воззвания. Схватив листок, она выскочила из класса и более в него уже не вернулась.

Цель была достигнута, теперь предстояло платить по счетам. Кисло пришлось бы мне за этот "газават", за эту "коллективку", кабы этому делу был дан ход. Но учителя сами с трудом переносили историчку и сделали все возможное, чтобы убедить ее не кидаться с жалобами по инстанциям — ведь подписался весь класс. Вгорячах исто­ричка уволилась.

Тем не менее я (идиот: хоть бы почерк изменил, хоть бы изложил петицию печат­ными буквами!), тем не менее я был привлечен к ответу. В класс явился директор. мужик, нами весьма уважаемый, поднял меня с места, безошибочно отнеся ко мне авторство "этого гнусного пасквиля". Директор выпер меня из класса с тем, чтобы сегодня же мать пришла в школу! Чтоб оба родителя пришли!

Отец мой в школу никогда не ходил и не пошел бы ни за какие коврижки. Мать, вернувшись после беседы с директором, долго разглядывала меня с неприязненным любопытством.

— Taк вот, значит, каково твое творчество? — спросила она. — Теперь понятно, почему ты дома ничего не показываешь. Представляю наш восторг по поводу такого творчества! А ведь есть в Ленинграде пишущие школьники, ребята, сочиняющие настоящие стихи! Вот в классе у сына нашей медсестры один ученик и в стенгазете печатается, и в литературных олимпиадах участвует. Тут я понимаю: есть, чем гордиться и школе, и семье. А ты? Ты считаешь стихами ту гадость, которую дал мне прочесть Аркадий Исаакович (директор)?

Потом мать поведала, что этой моей рифмованной мерзостью оскорблен весь педагогический коллектив нашей школы, что в РОНО, а может, и в ГОРОНО уже известно все, и только под личную ответственность директора меня, может быть, оставят в школе, а если и оставят — то до первого серьезного замечания. И следить за мной отныне будут неусыпно: первое серьезное замечание — и я вылетаю из школы "с волчьим билетом". Этот "волчий билет" помнился матери еще с гимназии, где она начинала учиться перед революцией.

Конечно, это была накачка с максимальным запугиванием по поручению дирек­тора, уже давшего понять матери, что карательных мер ко мне не применят. Конеч­но, ни в каких ГОРОНО об этом случае не узнали, но я, надо признать, проникся опас­ностью момента и недели три после этого был образцом поведения и даже учебы, особенно на уроках нового нашего историка.

А историчку, надо сказать, мне было жалко...

Вскоре, столкнувшись со мной в коридоре, директор сказал:

— Ты, Тарутин, вместо того чтобы сочинять всякие непотребства, написал бы для школьной стенгазеты стихотворение о Советской Армии (приближалось 23 февра­ля). Сделаешь?

— Постараюсь, Аркадий Исаакович, — скромно ответил я, переполненный внут­ренним ликованием и уверенностью: конечно же, смогу!

— Давай, давай...

Вот оно, то самое официальное задание, подобное лицейскому: "А вам, Пушкин, советую встретить Гаврилу Романовича пиитическим подарком", или как там у Тынянова?

После уроков, не заходя домой, я пошел в Таврический сад, белый и безлюдный, очистил от снега скамью, уселся с тетрадью и карандашом и приступил к сочинительству, норовя осветить важнейшие вехи славного пути армии: становление, гражданская война, озеро Хасан и Халкин-Гол, взятие Берлина, боевая вахта на страже мира.

"Она возникла ... Она родилась... Ее создАл великий Ленин..." Дурак! Не "создАл", а "сОздал". "Ее великий Ленин создал..." Ну, создал, а дальше что? Создал — роздал... Кому что он роздал? Все не то! На слово "Ленин" имелись десятки рифм, хорошо мне известных, но Ленин угодил в начало строки. Может, все-таки "создАл"? Как, в самом деле, правильно: "создАл" или "сОздал"?

Кучу времени я провозился с этим заколдованным началом, с этим чертовым ударением. С каким злорадоством наблюдал бы из преисподней за этими творческими муками истинный создатель Красной Армии — Троцкий, — предоставь ему черти такую возможность. Наконец выдавилось нечто нейтральное: "Она родилась в зорях новых..." Завершить первый куплет (сразу же откинув новые сомнения в правильности ударения) было уже просто: новых — оковы, мрак — враг (который со всех сторон). Что дальше? Дальше-то что, поэт несчастный? Да что ж это с тобой стряслось, совсем сочинять разучился! Со скрежетом родилось четверостишие о гражданской войне и еще одно — о ней же. Очередным этапом должен был стать Халкин-Гол. "Хал­кин-Гол ... монгол... Халкин... галкин... У Халкин-Гола и Хасана ловили сокола-сапсана..."

Я истоптал весь снег, мотаясь по аллее мимо скамьи в полном творческом отчая­нии. В конце концов слепился и этот куплет, а также куплет об Отечественной войне и спасении народов Европы. Но как осветить сегодняшнюю жизнь нашей армии? "На­род и армия — едины!" Это не твое, это ты с плаката украл! "Так пусть же мощь Стра­ны Советов... наветов... заветов... приветов..." Сам ты с приветом!. . Домой я возвра­щался по темным уже улицам и с мраком в душе.

Я так подробно описываю эти творческие муки в Таврическом саду потому, что это была единственная моя попытка выполнить социальный заказ такого рода. Охаянного Таисией "Фучика" я изготовил по собственной инициативе, и смастерить это было неизмеримо легче, чем армейское изделие. На заснеженной аллее я ощутил оглушающее чувство утраты: вот было у тебя нечто, кем-то или чем-то дарованное, уже привычное, а теперь вдруг конфисковано, отобрано, и не писать тебе уже, как прежде, никогда...

Директор, которому я вручил эту стихотворную болванку, прочитав, хмыкнул:

— Да, Тарутин, — сказал он, — пасквили-то у тебя ярче выходят!

Вот тебе и одобрение потрясенного Гаврилы Романовича...

Впрочем, красноармейские стихи он в стенгазете опубликовал, и, лишь когда эту стенгазету сняли, я смог с облегчением выкинуть из памяти эту историю.

Случай припомнить мне историю с пасквилем на историчку представился учите­лям весной, на экзамене по письменной литературе. Я писал сочинение по "Войне и миру" что-то типа: "Образ народа в эпопее..." Там у меня был эпиграф из "Евгения Онегина", из десятой сожженной главы: "Гроза двенадцатого года настала. Кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог?" С грамотностью у меня было не ахти, а засомневался, как пишется слово "остервенение": "остерве..." или "остервя..." Я сунулся в парту, где на подобный случай был припасен словарик Ушакова. В принципе это было запрещено, но застигнутый на подглядывании обычно отделывался легким испугом, а пособие просто отбиралось. Мой маневр заметил наш литератор (я помню только его кличку — Штольц). Он извлек из моей парты словарь и двумя пальцами, точно дохлую крысу за хвост, отнес его на экзаменационный стол к ассистентам.