Мифогенная любовь каст, том 1

– И точно! – ликование переполнило пробитое хлебное тело. – Я – Блок! Я – Блок! О-ооо, я – блок! О, я – блок! – пело что-то в захлебывающемся уме.

Скоро он уже лепетал, проваливаясь все глубже в бред: «Яблоко. Яблоко. Яблоко. Вот оно, дело-то, в чем – в Яблоке. В Яблоке-то дело все. Поэтому остров называется “Яблочный”. Потому и Покой там шарообразный – мне, яблочком наливным, туда закатиться и засесть на веки вечные, смежив веки вековечные…

А я то, дурак, думаю: “Почему Яблочный? Где здесь яблоки?” Дурак, дурак недогадливый! Я же сам и есть яблоко. Я же король этого рая, а что в раю главное? Яблоко. Яблоко от яблони, как говорится, далеко падает. Я в Раю – единственное яблочко. Я – БЛОК АДА, Я – РАЙСКОЕ ЯБЛОЧКО!»

И он заголосил внутри своего сознания разбитым голосом блаженного:

БЛОК АДА – ЛЕНИН АДА,БЛОК АДА – СТАЛИН АДА,А Я ЯБЛОЧКО РАЙСКОЕ!А Я ЯБЛОЧКО РАЙСКОЕ!

Когда Адам поднес к устам яблоко, в раю светило солнце. Яблоко не выглядело аппетитным. Оно было черным. Черным, как уголь. Только в одном месте эта чернота переходила в коричневатость. В центре коричневого пятна виднелась дырочка, и из нее выглядывала подрагивающая головка червя-искусителя с широко раскрытыми, сапфировыми очами. Адам был бесчувственным и тупым, как движущаяся статуя. Он не понимал, что делает. И первый же укус убил Искусителя.

Он висел на ветке среди упругих листьев, греясь на солнце румяным боком. Сладко-кислый сок бродил под тонкой кожей. Вокруг теснился душный, насыщенный ароматами и криками тропический лес. Сплетенные лианы, змеи и ярко-красные мхи покрывали стволы.

Две обнаженные смуглокожие туземные девушки с цветами в черных волосах стояли под деревом.

– Ты, кажется, ревнуешь? – спросила одна, срывая его с ветки и протягивая другой.

– Немного, – ответила вторая и вонзила в него свои белые зубы.

И все еще он висел на ветке старой обугленной яблони, давным-давно рассеченной ударом молнии, – он был одним из ее плодов. Корни яблони, росшей на самом краю обрыва, уходили вниз, в темную воду. Снизу выдавалась вперед особенно толстая ветвь, покрытая загадочными вздутиями и буграми. Она была похожа на растопыренную фигуру мужчины со стоячим членом в виде сучка и бессмысленно разбросанными в стороны руками. Из груди у него торчала другая ветка – покрытая нежной корой серебристого оттенка и имеющая форму женщины, протянувшей руку снизу к яблоку, как бы пытаясь дотянуться до него и сорвать. Из глубины кроны к уху «женщины» тянулась еще одна ветвь – гладкая и извивающаяся, без листьев, похожая на змею, нашептывающую искушающие речи своим рассеченным надвое язычком. Наконец, сверху над ними нависала огромная грозная ветвь, щедро одетая буйной листвой, имеющая вид человеческой фигуры в одеянии, распахнутом наподобие крыльев, с поднятой вверх правой рукой, сжимающей меч.

Неподалеку кто-то крякнул.

Когда Дунаев вновь «пробудился», он почувствовал, что осиновый кол исчез. В центре его мучнистого тела зияла круглая дыра. Его перекатывали, как большое колесо.

Хотя видеть ему было трудно (все вращалось в поле его зрения), он все же узнал Бессмертного, Джерри, Радного и Максимку, которые катили его. Он был гораздо больше их, и им приходилось поддерживать его с разных сторон, чтобы он не упал набок. Бессмертный что-то наставительно говорил Дунаеву:

– Вот, Дунаев, поорал «Сойди с моей орбиты», и хватит. Ты теперь сам вроде орбиты. Бублик ты теперь. И беспокоиться тебе теперь ни о чем не надо. Потому что бублики и сушки – они не беспокоятся. Еда не волнуется. Сердцевины у сушек нет, нет и сердца. Один холодок да проход туда-обратно. Это и есть, Дунаев, покой – когда ветерок вольно сквозь центр твой проходит.

– Вы ощущаете покой, Владимир Петрович? – участливо спросил Радный, упираясь в Дунаева обеими руками (дорога шла в гору).

– Ощущаю, – невнятно сказал Дунаев. – А что Петька?

– Петька теперь далеко и больше к нам никогда не прибудет, – промолвил Бессмертный. – Вы его перещелкнули, Дунаев. Как это вам сделать удалось, мне неведомо.

«Трофей мой поработал», – удовлетворенно подумал Дунаев, но вслух ничего не сказал. Вместо этого выдавил из себя следующий вопрос:

– А где этот… с носом?..

– На дрова порубали, – бодро крикнул Максимка. – Щас костер жечь будем. – И он указал куда-то вперед. Парторг краем глаза увидел, что они приближаются к огромной поленнице, составленной из тщательно уложенных гниловатых дров.

– Это кто ж его так?.. – спросил парторг изумленно.

– Кто, кто… Мы, конечно, и уделали его. Кто же еще? Я, да Андрей Васильевич, да Глеб Афанасьевич. Три богатыря, ебать – не плакать! – отвечал Максимка. – Мы как на второй этаж этой засраной Этажерки взобрались, так сразу же с двумя там и схлестнулись. Один железный, с топором. Другой мягкий, мешковатый. Но по части душить и придушивать – мастер. Ну да нас-то трое, к тому же разгоряченные, еще от мальчишек этих не отошли, так прямо и вломились, окровавленные, с нижнего яруса. Бой в душе кипит, подавайте врагов на блюде! А там эти стоят, истуканы невразумленные. Каждый величиной с дом. Ну да нас не испугаешь – парни подобрались у нас в группе бывалые, хуй в рот не клади. Решили вьебать им по первое число. Но и они не хуйня сопливая. Ржавый так топором своим махал, что ветер аж до Иркутска поднялся – чуть Андрея нашего Васильевича в капусту не порубал. Да Андрей Васильевич увертлив, как угорь, потому и невредим остался. А Мягкий на меня навалился, пытался меня на мозги свои наколоть. Мозги-то у него стальные, вроде ежа. Он ими врагов своих пытает. Страшное оружие, но против моего Подноса разве что устоит?

Они приблизились к Поленнице, и Дунаев увидел, что возле нее на земле стоит Максимкин Поднос с большой пирамидальной горкой мальчишеских голов. На вершине этой горы возлежала голова мягкого существа, ощетинившаяся стальными иглами. Все головы по-прежнему пели, но теперь лидировала в этом хоре голова Мягкого. Песня эта была протяжна и печальна:

Я безмозглым родился, я не помнил себя,На осиновый кол посадили меня.Я как флаг развевался на птичьем ветру,И капустные головы тихо шептали: «Умру».Их с утра уносили и кидали в котел,И раскачивал ветер мой осиновый кол.И однажды Великая Буря пришла.Рухнул кол. Я на землю упал. И земля приняла.Обняла неказистое чадо свое,Обняла, приняла. Обласкала, шутя.И тогда я услышал, как ветер поет,И я сам вдруг запел. И я пел, как дитя.И земля мне сказала, и ветер сказал,Очень тихо шепнул мне зеленый росток,Что мне надо идти, что мне надо искать,Что мне надо искать и идти на Восток.Что по Желтой Дороге мне надо брестиСквозь леса дровосеков и по маковым сонным полям,Чтоб в Смарагдовом Городе ум обрести,Чтоб сложить эту песню, чтоб спеть ее вам.Я страданьями тяжкими ум раздобыл:Думал друга порадовать умной своей головой.Ну а друг обезглавил меня. Он меня загубил.Ум мой в землю втоптал. И теперь он доволен собой.Я премудрость обрел, я пришел на Восток,Ну да разве найдешь благодарность средь страшных людей?Видно, лгали мне ветер, земля и зеленый росток,Видно, лгал мне Смарагдовый Бог-чародей.Оглянусь я назад, на тяжкий и желтый мой путь:Кто не лгал мне на этом пути? Не старался меня обмануть?Мне не лгали лишь алые маки далеких горячих полей.Они правду сказали: сон лучше ума. Так усни же скорей.

– Ну так и спи, нечего тут вопить! – сурово прикрикнул на голову Максим. – А то щас ногой по ебалу заработаешь.

Голова Мягкого испуганно замолчала, лишь мальчишеские головы продолжали напевать, словно в трансе:

– «Мне не лгали лишь алые маки далеких, горячих полей.Они правду шептали, качаясь: “Сон лучше ума.Так усни же скорей”».

– Нам-то спать некогда, – произнес Бессмертный, потирая сухие ладони. – Напротив, много работы. Для начала разведем костер.

Парторга бережно уложили на землю, и его коллеги по «диверсионной группе» засуетились, закладывая дрова для большого костра. Но песня Мягкого взволновала Дунаева, точнее, даже не Дунаева, а Машеньку – она повернулась на другой бок в своей норке (которая теперь скрыта была в тесте бублика) и улыбнулась во сне.

Джерри снял заплечный мешок, перевернул и вытряхнул на землю содержимое. Здесь было немало всякой снеди и выпивки: большая бутылка самогона, заткнутая газетой, несколько немецких фляжек со шнапсом, банки американской тушенки, пачки немецких галет, две связки копченых окуньков и лещиков, весьма недурных на вид, картошка, помидоры и огурцы, облепленные землей, явно раздобытые где-то на огороде, и даже белый, немного зачерствевший хлеб-соль прямо с солонкой и измятыми рушниками, на котором неумело были выложены запекшимися изюминками слова Herzlich Wielcomen – видимо какие-то трусливые селяне где-то радушно встречали фашистов.