Мифогенная любовь каст, том 1

X

… проходя сквозь «ИКС-миры», которые располагались один в другом, Дунаев воспринимал их как нечто абстрактное, неземное. При этом они казались чудовищно мощными, заряженными, и вибрировали от сил. Собственно, это и были разновидности силы, отлитые в простые формы.

Дунаеву понравились ИКС-миры. Он любил простое. Оно разверзалось: бодрое, емкое. Как все американское. Словно эти здоровые абстракции улыбались белоснежными американскими улыбками.

Но, к своему стыду, одновременно он наблюдал и другие образы – глупо-сказочные, из фольклора и заебавших детских картинок. Медведь в синих штанах садился огромной жопой на муравейник; волк, одетый как девочка, поливал цветы. Лиса, вся обоссанная, убегала от самосвала. Старый заяц делал себе инъекцию морфия и потом, прежде чем уснуть, ел холодные щи на холодной кухне. Яйцо, согретое Курочкой-Рябой, носилось по избе как сумасшедшее, и об него бился лбом сумасшедший старик.

ПОЖИЛЫЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ В ЧЕРНОМ ХОЛОДЦЕ! Как рваные переводные картинки, упавшие в студень, они казались жалкими и навязчивыми. И вообще хуй знает откуда возникали.

Парторг хоть и находился в глубочайшем галлюцинозе, все же припомнил партийную дискуссию о воспитании детей, которая шла довольно живо все тридцатые годы. В частности, бурно обсуждался вопрос о народных сказках. Дунаев тогда входил в одну комиссию, которой поручили заниматься этим вопросом. Он поддержал тогда тех людей, которое говорили, что не надо морочить детям головы старыми сказками о животных и волшебстве. Думалось, в этих сказках скопилось столько вековой грязи. Новым людям нужны новые сказки – о Революции, о Науке…

Сейчас, блуждая среди видений, Дунаев понимал, что он был тогда прав. Но кто же знал тогда, что придут фашисты? Пришлось вынуть старые сказки из-под земли, чтобы пропитаться их старой мощью. Наверное, это ударило по светлому лицу будущего, однако другого выхода не нашлось.

Он прошел насквозь все Слои и вошел в последний по счету самый внутренний и тайный из «миров Сундука» —

Мир иглы

Он проник во внутреннее, полое пространство Иглы.

Здесь он увидел картину, напоминающую портреты Репина или Серова, где они писали странников, каторжан, ходоков и других подобных персонажей. В сером металлическом свете полулежал в гладком стальном туннеле человек с исхудалым лицом беглого каторжника. На лице прочитывалась печать бесконечной усталости, глаза закрыты. На губах – пена, как после эпилептического приступа.

Человек медленно приоткрыл глаза. Они показались вначале бессмысленными, но потом в их глубине стало брезжить смутное понимание.

Дунаев понял, что смотрит на самого себя.

В ту же секунду все затряслось, завибрировало. Раздался грохот. Тело Дунаева сплющило и вжало в самый дальний конец Иглы – в Заострение. Перед парторгом предстала в воздухе голова Бессмертного, окруженная плотным ореолом сухих электрических разрядов. Глаза Учителя были вытаращены, рот широко открыт, как у Медузы Горгоны.

– ТЫ ПРОНИК В МОГ БГССМГРТИГ! – пролился крик, почти неразличимый в грохоте.

– ВИДГТЬ СКВОЗЬ! – крикнул в ответ Дунаев и стал видеть сквозь сталь Иглы.

Он видел, как начинает стремительно удаляться от земли, уходя в небо.

Полярные ландшафты внизу исчезли за облаками, облака завернулись большими волокнистыми спиралями, все это отодвинулось, синева небес сменилась мраком, в котором блуждали ярко освещенные Солнцем планеты, похожие на разноцветные шары на невидимой Глке. Они вышли в открытый космос.

Дикое давление (такое, что казалось, еще секунда – и выскочат все зубы) постепенно сходило на нет. На смену ему пришла невесомость – Дунаев, как растоптанная кувалда, повис внутри игольного пространства.

Игла шла сквозь космос словно бы по тесному каналу. Казалось, темный космос проглотил Иглу, и теперь она продвигается по его пищеводу. Дунаеву вспомнились детские истории про людей, проглотивших иглу – игла якобы много лет путешествует по телу человека, пока не достигает сердца, и тогда человек умирает.

«Игла должна разломиться!» – вспомнил Дунаев. Он уже не видел себя со стороны – он вернулся в свое тело и теперь обследовал иглу изнутри. Присмотревшись внимательнее, он разглядел, что в стальных стенках Игольного туннеля проступают какие-то отражения: горящий перелесок, истоптанный снег, разбитый портрет Менделеева, валяющийся рядом с абажурным каркасом у подножия пылающего чахлого дерева.

Он узнал эту местность – растерзанная ничейная земля, где-то в Подмосковье, в 1941 году. Он понял, что Игла – та самая, которую он когда-то разломил своими слабыми хлебными зубами Колобка. Как только он осознал это, Игла разломилась, и Дунаева вытряхнуло в открытый космос.

Парторга мгновенно заморозило, и он превратился в кусок льда. Отныне он мог с полным правом называть себя Морозко. А ведь на дворе Весна!

И вот теперь весна. Победа и Весна!И вечный, вечный сорок пятый!И нежно девушка поглядывает наКурящего «Казбек» солдата.Она – работник почты. У нееНемало есть светодробящих писем.Читает мальчик белое письмо,И дворик Лавры бережно прописан.На монастырский двор выходит Лактион —Молочный старец, сытый снами.И лик его как зимний стадион,Покрытый снегом и следами.

Вместе с Дунаевым в космос вышло нечто неуловимое, что-то похожее на невидимую золотую пыль. Видимо, это была жизнь Бессмертного. Раньше она содержалась в Игле, а теперь вышла на просторы – для вечного и свободного скитания в Беспредельном. Какая-то часть этой «золотой пыли» осела на поверхности льда, из которого теперь состоял парторг. Поэтому он не умер – он был закутан в бессмертие. Он превратился в маленький живой шарик, который весело катался по ледяным капиллярам и канальцам своего замерзшего тела. Собственное тело стало для него космическим кораблем, огромным и сложным, по которому он странствовал изнутри. Все здесь было ледяное, прозрачное, словно стеклянное, и сквозь внутренние органы хотелось вечно любоваться великолепием космоса. Дунаев наблюдал солнце – пылающий шар, чье сияние роскошно дробилось и рассыпалось алмазными искрами в глубине его хрустального курчавого мозга. Он видел, как в сердце проступает сверкание Венеры, как в печени отражается Сатурн, а в селезенке рдеет Меркурий. По холодным и прозрачным коридорам своего тела-корабля Дунаев катился и пел:

Не ищи! Не ищи! Не ищите меняВ этот вечер печальный, ненастный:В угасающем свете ушедшего дняЯ лежу, безучастный, бесстрастный.Я лежу, улыбаясь, в глубоком снегу,Надо мною метель голубая.И я вспомнить о прошлом уже не могуИ о будущем больше не знаю.Я не мертв. Я, быть может, живее живых.Но я в сон бесконечный закован.В глубине беспредельных лесов вековыхЯ беспечен лежу, очарован.