Мифриловый крест
Шрифт:
– Иванов, - подсказал я.
– Мой друг Сергей Иванов, - закончил Усман.
– Ты чеченец?
– Араб.
– Неважно. Куда направляетесь?
– К вам. Мы ждали вас в Михайловке все утро, но вы так и не пришли. Пришлось выехать навстречу.
На лице подпоручика Емельянова отразилась сложная гамма чувств. Он не понимал, что происходит, но подозревал, что над ним издеваются.
– Не советую стрелять, - произнес Усман с ласковой улыбкой на лице.
– Мы тоже стреляем на поражение.
– Что это за пищали?
– спросил подпоручик.
– АК-74, - честно ответил Усман.
– Пусть вас
– Зачем пугали людей на тракте?
– подпоручик решил подойти к проблеме с другого конца.
– Кто пугал?
– как бы не понял Усман.
И это оказалось последней каплей, переполнившей терпение командира второго взвода.
– Бросай оружие!
– заорал он.
– Неподчинение карается расстрелом на месте. Считаю до трех. Раз, два…
На счет "два" тишину взорвали две автоматные очереди. Я стрелял под ноги стрельцам левого фланга, если смотреть с нашей стороны, Усман дал очередь поверх голов правого фланга. Подпоручик Емельянов явил миру глаза по пять копеек и открыл рот. Лошади стрельцов сдали полшага назад, испуганно прядая ушами. Федька полез под телегу, а его лошадь испуганно заржала и попыталась сдать назад, но уперлась задом в передок телеги и остановилась.
Единственным, кто сохранил самообладание, был монах. Он поднял перед собой распятие и произнес густым басом, неожиданным для его тщедушного тела:
– Во имя отца и сына и святаго духа…
Глаза Иисуса Христа на распятии вспыхнули недобрым золотистым светом. Крест на моей груди изменился. Нельзя сказать, что он стал горячее или холоднее, легче или тяжелее, он просто как-то изменился. И его изменение послало в мой мозг четкий и недвусмысленный приказ, которого нельзя ослушаться, потому что иначе конец.
Я поднял ствол и сделал парный выстрел. Между двумя глазами монаха красным цветком расцвел третий. Редкостная удача, очень трудно направить пулю в какую-то определенную часть тела противника, когда стреляешь навскидку. А вторая пуля усвистела куда-то далеко, это нормально, именно поэтому мы говорим "одиночный выстрел", а подразумеваем "парный".
Монах дернулся, как будто был марионеткой, которую резко дернули за веревочку откуда-то сверху. Он завалился на сторону и рухнул на землю, как мешок с чем-то мягким и неодушевленным. Я успел заметить, что глаза Христа погасли и стали обычными серебряными глазами серебряного распятия.
– Бросайте ружья! Быстро!
– резко крикнул Усман и стрельцы послушно выполнили команду.
– Ты!
– показал он на подпоручика.
– Медленно достаешь пистолеты по одному и кидаешь на землю. Хорошо. А теперь все дружно слезаем с коней и начинаем разговаривать.
Он подошел ко мне и спросил:
– Почему ты выстрелил?
– Глаза на распятии…
– Думаешь, это было опасно?
– Уверен. Понимаешь, крест…
– Потом расскажешь. Эй, бойцы!
Бойцы стояли вокруг нас унылым полукругом, держась на почтительном расстоянии.
– Кто мне скажет, - начал Усман, - зачем вы нас искали?
Подпоручик Емельянов неуверенно открыл рот и начал говорить, вначале сбивчиво, а потом все более четко:
– Купцы донесли о двух разбойниках в броне и с пищалями, ехавших на подводах Тимофея Михайлова.
–
Почему разбойниках?– удивился Усман.
– Потому что на вас не стрелецкая форма. Огнестрельное оружие носят баре, стрельцы и разбойники.
– Может, мы баре?
Емельянов вежливо улыбнулся.
– Ладно, вы приняли нас за разбойников. Что с нами случилось бы, если бы мы сдались?
– Как что? Что обычно. Свезли бы в судейский приказ на правеж, а остальное не наше дело.
– Что за правеж? Дыба, что ли?
– Может, и дыба, - согласился подпоручик.
– Только разбойники обычно все сами выкладывают.
– А если мы не разбойники?
– А кто же тогда?
Усман вопросительно взглянул на меня и я кивнул.
– Похоже, что мы явились сюда из другого мира, - начал я и трое стрельцов немедленно перекрестились.
– В этом мире от рождества Христова прошло 2002 года, там есть автомобили и самолеты, и нет стрельцов и помещиков. В нашем мире грамоте обучены все и каждый может читать библию, сколько ему заблагорассудится. И еще у нас нет обычая подкладывать молоденьких девчонок священникам и разбойникам. С нами случилось что-то непонятное и мы оказались здесь, мы долго брели через лес, а потом вышли на дорогу и встретили Тимофея Михайлова с сыном и внуком. Вместе с ними мы приехали в Михайловку и провели там ночь. Сегодня мы поехали вам навстречу, чтобы встретить тех, кто может объяснить, что вообще здесь происходит и почему, кстати, глаза у распятия загорелись желтым пламенем?
– Божье слово, - ответил Емельянов.
Очевидно, он считал, что сказал достаточно, но я по-прежнему не понимал главного.
– Что еще за божье слово?
– спросил я.
– Если начать молитву, у распятия загораются глаза? У любого распятия или нужно особое?
– У любого распятия. Только слово должен говорить священник.
– Понятно. То есть, непонятно. Зачем вообще нужно это божье слово?
Теперь перекрестились все стрельцы, а некоторые перекрестились дважды. Емельянов глубоко вдохнул и начал вещать:
– Слово дано истинно верующим от бога как священный дар процветания и благоговения. Нет границ для слова и нет того, что слово не превозмогает, ибо сказано, что вначале было слово и слово было от бога и слово есть бог.
– Если я захочу погасить солнце и скажу правильное слово, солнце погаснет?
– спросил я.
Новая волна крестных знамений.
– Сказано в писании, - продолжал Емельянов, - что ежели у кого вера с гору, то слово такого человека сдвинет гору, а ежели вера с горчичное зерно, то такому и зерна не сдвинуть.
Я, кажется, начал кое-что понимать.
– Что может вера обычного человека?
– спросил я.
– Например, того монаха. Он мог меня убить?
– Он должен был тебя убить, слово действует мгновенно и от него нет защиты. Почему ты еще жив?
– Он не успел договорить свое заклинание.
– Это не имеет значения, слово действует до того, как произнесено.
Мы с Усманом переглянулись. Вот оно, значит, как. Но почему… крест?!
Ладно, с этим потом разберемся.
– Как можно увеличить веру?
– спросил Усман.
– Если я хочу, чтобы мое слово стало сильнее, я должен прочитать какую-нибудь священную книгу, помолиться… правильно? Кстати говоря, силу дает слову только христианская вера?