Мифы Ктулху

Однако ж, по всей видимости, страхи мои были безосновательны. По возвращении в наш дом в Глазго первое, что сделал мой брат, к вящему моему восторгу и удовольствию, так это уничтожил все свои старые книги о древнем знании и колдовстве. Но вернуться к сочинительству он даже не пытался. Напротив, бесцельно слонялся по дому, точно потерянный, и, как мне казалось, досадовал на те проведенные в трансе месяцы, о которых, по его словам, ничего не помнил. И ни разу, вплоть до ночи его смерти, не видел я его без очков. Думается, он даже спать в них ложился, однако ж что это значит, я постиг значительно позже — равно как и смысл его невнятицы в ту ночь у меня в спальне.

Так вот, об очках: меня заверили, что светобоязнь со временем пройдет, однако дни текли, и становилось все очевиднее, что обещаниям доктора Стюарта оправдаться не суждено. А что прикажете думать о еще одном замеченном мною изменении? Если раньше Джулиан был робок и застенчив и вялый его подбородок вполне соответствовал слабости характера, то теперь его словно подменили: он самоутверждался в сущих мелочах и при любой возможности, а лицо его — особенно губы и подбородок — обрело твердость и жесткость, прежде ему совершенно чуждые.

Все это несказанно меня озадачивало, а по мере того, как шли недели, я все яснее осознавал, что с моим изменившимся братом далеко не все в порядке, напротив — что-то серьезно не так. В придачу к его мрачной задумчивости Джулиана терзал какой-то тайный страх. Отчего он отказывается говорить о чудовищных кошмарах, что то и дело вторгаются в его ночной покой? Небо свидетель, он и без того спал мало, а когда засыпал, то частенько будил меня, бормоча во сне о тех же ужасах, что одолевали его в течение затяжной болезни.

Но затем, в середине октября, Джулиан и в самом деле переменился к лучшему — во всяком случае, мне так показалось. Он слегка приободрился и даже порылся в старых рукописях, в том числе и давно оставленных, хотя не думаю, чтобы он над ними действительно работал. А ближе к концу месяца он преподнес мне сюрприз. Уже какое-то время, сообщил Джулиан, он обдумывает в голове один замечательный сюжет, вот только, хоть убей, никак не получается толком им заняться. Над этой повестью он намерен работать сам, без соавтора, и ему понадобится проделать немало предварительных исследований: ведь материал необходимо тщательно подготовить. Джулиан спросил, согласен ли я потерпеть его капризы, пока книга пишется, и не нарушать его покоя — насколько позволяет наше скромное жилище. Я со всем согласился, хотя никак не мог взять в толк, зачем ему понадобилось врезать в дверь замок или, если на то пошло, зачем он прибрался в просторном подвале — дескать, «пригодится на будущее». Не то чтобы я пытался оспаривать его действия. Брат сказал, что нуждается в уединении, — и я не собирался ему мешать, насколько это в моих силах. Но признаю, любопытство во мне разыгралось.

С тех пор я видел брата только за трапезой — а за стол он садился не так уж и часто — и еще когда он выходил из комнаты, чтобы отправиться в библиотеку за книгами, что проделывал всякий день с пунктуальной точностью часового механизма. В ходе первых таких вылазок я подгадывал так, чтобы оказаться вблизи от входной двери к моменту его возвращения, ибо я по-прежнему ломал голову, что за произведение он пишет, и думал, что, возможно, получу хоть какое-то представление, глянув на его книги.

Но справочные издания, принесенные Джулианом из библиотеки, лишь усилили мое недоумение. Зачем, ради всего святого, ему понадобились «Рентгеновские лучи» Шалла, «Ядерное оружие и ЯСУ» Лаудера, «Расширяющаяся Вселенная» Кудерка, «Человек и энергоносители» Уббелоде, «Чудеса современной науки» Кина, «Психиатрия сегодня» Стаффорда Кларка, «Эйнштейн» Шуберта, «Мир электричества» Гебера и все бессчетные выпуски журналов «Нью сайентист» и «Прогресс оф сайенс», которые он всякий день пачками притаскивал в дом? И однако ж ровно ничего в его занятиях не давало мне повода для беспокойства, как в былые времена, когда он читал что угодно, только не научную литературу, а главным образом те чудовищные книги, которые теперь, слава богу, уничтожил. Я отчасти успокоился — но спокойствию моему не суждено было продлиться долго.

Однажды в середине ноября — в восторге от того, как я успешно справился с особенно непростой главой в моей собственной медленно обретающей форму книге, я заглянул к Джулиану, чтобы поведать о своем триумфе. Я не видел брата все утро и теперь, постучав и не получив ответа, зашел к нему — и обнаружил, что Джулиан в отлучке. В последнее время у него вошло в привычку, уходя, запирать комнату; странно, что на сей раз он этого не сделал. Более того, нарочно оставил дверь открытой, чтобы я обнаружил записку, оставленную мне на туалетном столике. На большом машинописном листе белой бумаги корявыми, разъезжающимися буквами было нацарапано краткое, чисто деловое послание:

«Филлип!

Я уехал в Лондон на четыре-пять дней. По работе. Брит. музей…

Джулиан».

Я не без досады повернулся, чтобы уйти, и вдруг заметил в изголовье кровати небрежно брошенный братнин дневник. Сама книжица меня нимало не удивила — до своей болезни Джулиан регулярно вел такого рода записи. Совать нос в чужие дела я не привык и тут же и вышел бы за дверь, если бы не углядел на открытой, исписанной от руки странице слово — или имя — «Ктулху».

Мелочь, не более… и однако ж в мыслях моих тотчас же всколыхнулся рой сомнений. Уж не Джулианова ли болезнь снова дает о себе знать? Что, если мой брат все еще нуждается в помощи психиатра, что, если его галлюцинации возвращаются? Помня, что доктор Стюарт предупреждал меня о возможности рецидива, я счел своим долгом подробно изучить исповедь брата — и тут я, похоже, столкнулся с непреодолимой проблемой. Трудность состояла вот в чем: прочесть дневник я не мог: записи велись совершенно чужеродной, загадочной клинописью — что-то подобное я видел разве что в книгах, которые Джулиан бросил в огонь. Эти странные знаки явственно напоминали минускулы и группы точек в «Г’харнских фрагментах» — помню, как поразили они меня в статье об этих текстах в одном из Джулиановых археологических журналов. Но сходство было поверхностным: в дневнике я не разобрал ничего, кроме одного-единственного слова «Ктулху», и даже его Джулиан перечеркнул, словно по зрелом размышлении взамен вписал над ним какие-то странные каракули.

Решение далось мне без особого труда. В тот же день, прихватив с собою дневник, я отправился на дневном поезде в Уорби. Автором вышеупомянутой статьи о «Г’харнских фрагментах» был хранитель музея в Уорби, профессор Гордон Уолмзли из Гуля, который, к слову сказать, уверял, что первым перевел пресловутые фрагменты — да, именно он, а не эксцентричный, давно сгинувший в никуда антикварий и археолог сэр Эймери Венди-Смит. Профессор был общепризнанным специалистом по Фитмарскому камню — той же эпохи, что и Розеттский камень, с его основными надписями с использованием двух видов египетских иероглифов, — и по письменам Гефской колонны, а также за ним числились еще несколько переводов или блистательных подвигов дешифровки древних текстов.

Воистину, мне очень повезло застать его в музее, поскольку спустя неделю он улетал в Перу, где его лингвистическим талантам предстояло очередное испытание. Тем не менее при всей его занятости он крайне заинтересовался дневником, спросил, откуда скопированы пресловутые иероглифы, и кем, и с какой целью? Я солгал, сказав, что брат срисовал надписи с некоего черного каменного монолита где-то в горах Венгрии, ибо я знал, что такой камень и впрямь существует — о нем упоминалось в одной из Джулиановых книг. Выслушав мою выдумку, профессор подозрительно сощурился, однако ж странные письмена так его заинтересовали, что он тут же и позабыл о своих сомнениях. С этого момента и вплоть до того времени, как я покинул его кабинет, расположенный в одном из музейных помещений, мы не обменялись ни единым словом. Он с головой ушел в содержание дневника и, по-видимому, совершенно позабыл о моем присутствии в комнате. Однако ж прежде, чем уйти, я взял с него слово, что дневник будет возвращен по моему адресу в Глазго в течение трех дней, вместе с приложенной копией перевода, если расшифровать иероглифы удастся. По счастью, профессор не спросил, зачем мне перевод.

Моя вера в таланты профессора в итоге подтвердилась — но, увы, слишком поздно. Ибо Джулиан вернулся в Глазго поутру третьего дня — на сутки раньше, чем я ожидал, а дневник мне так и не вернули, — и брат быстро обнаружил потерю.

Я без особого энтузиазма работал над книгой, когда явился брат. Должно быть, он первым делом заглянул к себе. Внезапно я всей кожей почувствовал его присутствие. Я так глубоко погрузился в мир своих идей и образов, что не слышал, как открылась дверь, и между тем осознал, что здесь, рядом со мной, что-то есть. Я говорю «что-то» — именно такое ощущение у меня и возникло! За мной наблюдали — и при этом, как мне казалось, отнюдь не человеческое существо. Я опасливо обернулся — короткие волоски на шее встали дыбом, словно оживленные некой сверхъестественной силой. В дверном проеме стоял Джулиан — и в лице его читалось выражение, которое я могу описать не иначе как отталкивающее. А в следующий миг его чудовищно искаженные черты расслабились, как бы сокрылись за непроницаемыми черными очками, и он делано улыбнулся.