Миг, который никогда не вернется

Он думал о чем-то своем, никогда не посвящая ее в эти размышления, не подпуская ее к этому святилищу, и оттого мысли его приобретали для нее некую сакральную ценность. В чем эта ценность, она не смогла бы объяснить, даже если бы он спросил, но его ничего не интересовало. Некоторое время они молча смотрели в темное небо в прорехах штор. Она взяла его руку, и они приблизились к окну плотнее. В доме напротив горел свет. Он расширялся, постепенно заполняя собой улицу, будто подходил к ним ближе, чтобы лучше было видно. В желтом прямоугольнике, как в пустом аквариуме, хорошо просматривалось два празднично накрытых стола, с тортом посередине. Круглые торты, пышные, со взбитыми сливками и украшенные ягодами. В торты были воткнуты горящие свечи, и по одному куску каждого было съедено.

– Смотри, здесь будто празднуют день рождения. – Сказала она Йозефу.

Ни одного гостя однако не было видно, лишь стулья были слегка отодвинуты от краев стола с грязными тарелками. Она обернулась, ощутив пустоту. Йозефа нигде не было. Она набрала его телефонный номер и погрузилась во мрак пустой комнаты, ожидая ответа. Собеседник что-то сказал, вырвав ее из задумчивости, но когда она сумела вернуться в реальность, женский голос сердито выдохнул в трубку короткое "отвали". Она нахмурилась. Вначале ей показалось, что лучше всего сейчас перезвонить и сказать им все, что думает по этому поводу. Но руки безвольно опустились, на нее нахлынула апатия, унося с собой все слова и желания. Она так и стояла, погружаясь в пустоту, когда слух уловил какой-то легкий шум в телефонной трубке. Связь продолжалась, они забыли прервать разговор. Она удивленно послушала звяканье тарелок и невнятный диалог и отключилась.

Ей обязательно нужно было попасть в знакомые с детства места, на заснеженную лесную поляну, под кустистые мрачные ели под луной, несмотря на поздний час. Бежать! Скорей бежать туда, где она обретет равновесие, туда, где бывала столько раз, когда нестерпимо было тоскливо. Когда казалось, что всем ее чувствам не уместиться в ней одной, не примириться вместе.

На пустующей железнодорожной станции вдали под огнями фонарей появился неясный силуэт. Очень быстро он увеличился в размерах. На черных волосах искрились льдинки снега. Из-под поднятого воротника пальто резал тьму встревоженный взгляд. Неужели опоздала? Непрерывным потоком неслись мимо вагоны, обдавая свистящим ветром. Она провожала их, растерянно замерев на краю перрона. По станции эхом прокатилось объявление. Для кого? Она здесь одна.

– Посадка невозможна, вы слишком близко подошли к путям.

Тогда впервые с ней случился приступ одиночества и отчаяния, повторявшийся затем все чаще и чаще. Чувства взяли над ней свое господство.

Над крышей больницы безмятежно парили облака, сворачиваясь драконьей чешуей над воздуховодом, обнимали его перистыми крыльями. Уверенными шагами она пересекала внутренний двор. Больше она не вернется сюда. Ей сказали, что ее болезнь смертельна. Что сердце постоянно увеличивается в размерах, и когда-нибудь оно разрастется так, что заполнит собой ее всю. Ростки его ткани распространились уже слишком далеко, и они ничего не смогут сделать. Они – нет, но она сможет, она знала это.

Ей было не страшно умереть, больше всего она боялась, что перестанет воспринимать мир так, как раньше. Что поблекнут краски, исчезнут звуки, и мир станет пустым и плоским. Напоследок хотелось сделать какую-нибудь глупость, ведь потом уже будет все равно. Но она вспомнила клоуна из своего детства, который любил делать глупости, и передумала. Какой в этом смысл?

Мягкий свет масляной лампы разгонял сумрак прохладного воздуха, будто она опустила огонек на дно глубокой реки. Напевая тихо любимую песню, она чувствовала некоторую тревогу, но гнала ее прочь усилием воли. В рюкзаке у нее был нехитрый набор: керосин, бельевая веревка на случай, если не хватит выдержки и придется привязать себя к дереву, тесак, прищепки, спички.

Она поставила лампу на траву, осветив снизу лицо. Готова.

"В сердце сдвинется нож, боль поднимется из глубины; Неужели ты ждешь…"

Она напрасно боялась. Мир, не заслоненный ее собственными переживаниями, стал ярче и отчетливей. Ничего в нем не изменилось, и только любовь больше никогда не беспокоила ее.

14.06.10

Цикл «Миг, который никогда не вернется»

Теорема Лагранжа

К своему стыду, я до сих пор не прочитала "Анну Каренину", поэтому ответить на грубый окрик откуда-то сбоку мне было нечего.

Я проснулась в середине ночи. Не от шума за окном или пьяной драки соседей и не от звона будильника, невозмутимо тикавшего на книжной полке. Сквозь сон увидев полосы света на потолке, их серые полутона и неясные грани, похожие на очертания листвы, некоторое время наблюдала за отрезком улицы в окне, залитым мертвенно-голубым светом фонаря, за растрепанными ветром цветами яблони, мельтешившими, как стайка серебристых рыбешек, в синеве воды.

За окном было темно. Знать, который час, не хотелось.

Я оделась и осторожно, чтобы никого не разбудить закрыла за собой дверь.

Уверенная, что в такое время на своей окраинной остановке не дождусь транспорта, пошла напрямую, через пролесок, ближе к центру. Пробираясь сквозь частокол кривых теней, черными змеями пересекших залитую лунным светом дорожку, ступала осторожно, боясь попасть в капкан времени. От ветра качались тяжелые сосны, они стонали и охали, как потревоженные души на погосте. Дуплистые стволы взирали на проходящую мимо пустыми глазницами, без интереса. Издалека сквозь решето ветвей проскальзывали тонкие лучики цветных огней. Над головой мягко прошелестели чьи-то крылья, я вздрогнула от вороньего крика, пронесшегося под ночным небом. И лес ожил. Кто-то копошился в сухой листве, совсем близко, что-то прошмыгнуло под моими ногами и скрылось в острых пиках травы на обочине, вдали перекликались невидимые существа. Я почти бежала. Вслед мне тянулись узловатые вывороченные корни, поваленных бурями трухлявых пней.

Вскоре дорога оборвалась, и я шла напролом, сквозь колючки кустов, рытвины, наполненные невысыхающими слезами леса, прячущимися днем и проступающими из земли вновь с восходом луны. Шла, без отрыва глядя на далекие огни телебашни, ведь стоило мне опустить голову, и они исчезли бы безвозвратно, померкли, скрылись бы в серых облаках, тянущихся с горизонта. Исполинской ступней в нагромождение зелени врезалось основание моста. Сверху шелестели колеса неспешно, дремотно ползущих грузовиков. До остановки было недалеко. Мимо ехали автобусы, но куда – неизвестно. Один за другим, один за другим, но я никак не могла разглядеть их номера, и уже начинала нервничать, что не успею. Подъехал белый пазик без опознавательных знаков, я подалась вперед. Желтая лампочка внутри салона мигала, едва освещая пассажиров. Кондуктора не было.

На переднем сиденье лицом ко мне ехал усатый мужчина, держа под мышкой ботинки, обернутые куском газеты. Рядом женщина с маленькой дочерью хрустели, пережевывая огурцы, и повторяли таблицу умножения. Они свято верили, что трижды семь равно тридцать три, а восемью девять – семьдесят семь. За спиной юноша говорил по телефону, засыпая, он рассказывал: "Мы шли по торговому центру и искали бутик, где продают шубы из меха ежат, ты ведь знаешь, они рождаются не с колючками, а с розовым мехом. Так вот, у лифта мы обернулись и увидели знак – движение назад запрещено…" Автобус натужно переехал трамвайные рельсы, мимо прошел красно-желтый вагон, похожий на картонную игрушку из детского набора "сделай сам" и с маленькой лампочкой для кукольного водителя. Трамваи шли в парк. Мы набрали скорость, уносясь вдаль по трассе. Пролетали мимо, подмигивая, окна домов, фабрик и офисных зданий. В стекла бился воздух, спрессованный, охлажденный, пропахший чужими страстями, переработанный тысячью насосов, газоочистительных камер и мощных установок. Пассажиры больше ни о чем не говорили, одни спали, другие приникли к окнам и ждали своей остановки.

На пустыре под одиноким фонарем, отделившим узкий сектор воздуха, напоенного мельчайшими каплями света, пазик остановился, и люди один за другим выходили. В салоне никого не осталось, я выскользнула последней. Будто связанные веревочкой, полусонные, склонив головы, они пошли в одну сторону. Где-то рядом звучали знакомые позывные железнодорожного диспетчера. Мы вышли на более оживленную улицу, где в киосках терлись случайные покупатели, бегали, деловито переговариваясь, мужчины с тележками. Я миновала билетно-кассовую толкотню, зевающих в ожидании путешественников. В лицо ударил воздух, пропитанный мазутом, нагретой сталью, потной одеждой и аммиачными испарениями. На путях стояло несколько составов. Вдали горел красный немигающий глаз. Он наблюдал за изредка возникающим на перроне силуэтом с чемоданом в руках. Захватив в поле зрения меня, он выжидал, что буду делать я. Висевшее рядом на столбе жестяное серое ухо оживилось: "Механик Николаенко, пройдите на пост охраны".