Михаил Булгаков и Юрий Слезкин
Шрифт:
В том же марте 1924 г., даря "Дьяволиаду" Булгаков надписал ее: "Милому Юрию в память наших скитаний..." В 1925 г., как только вышла "Девушка с гор", Слезкин, вручая книгу Булгакову, пишет: "Дарю любимому моему герою Михаилу Афанасьевичу Булгакову". Чудакова "забыла", что ей принадлежит публикация этих строк!
И последнее: зачем было Слезкину в дневнике, закрытом от посторонних глаз и по прошествии 10 лет хвалить роман, если он ему не нравился? Вспомним: "Тогда у нас собирался литературный кружок "Зеленая лампа" - организаторами его были я и Ауслендер, вернувшийся из Сибири. Ввел туда я и Булгакова... Вскоре он прочел нам первые главы своего романа "Белая гвардия". Я его от души поздравил и поцеловал - меня увлекла эта вещь, и я радовался за ее автора". А в конце той же записи: "Талант Булгакова неоспорим..." "Завистник литературного успеха" такое вряд ли напишет.
Октябрь 1926 г. В МХАТе после долгих мытарств прошли "Дни Турбиных" Булгакова. "Ему, - пишет Чудакова, - впервые завидуют литературные знакомцы первых московских лет" (с.352). Подчеркнуто мной. Опять "забывчивость". Ведь, если верить словам, которые Чудакова приписывает Татьяне
Чудакова начинает разбор первого письма, манипулируя словом "еще". "Еще 7 февраля 1926 года..." Но к этому времени никакого успеха не было. Были у Булгакова сплошные переживания и неприятности. (Об этом, в другом месте, у самой Чудаковой, о том же у Яновской). Стонов писал: "В наше время необходим дьявольский закал. Душа должна оставаться в стороне от житейских невзгод... Я лично думаю, что писатель должен быть страшным отшельником - один со своей душой наедине". Стонов считал, что такого "закала" не хватало у Зозули и Булгакова. Во всем этом, по Чудаковой, "сосущее чувство ожидания премьеры во МХАТе пьесы вчерашнего начинающего неудачливого автора единственного недопечатанного романа". Выдумка и "забывчивость". Сама Чудакова ранее много говорила об успехе "недопечатанного романа" (чему иначе завидовать, да еще весьма известному тогда романисту Слезкину?). Как к "Белой гвардии", творчеству и таланту Булгакова относился Слезкин уже выяснено, и тому еще будут дополнительные подтверждения. "Сосущее чувство" нужно Чудаковой для дальнейшего уничижения Слезкина.
Во втором письме Стонов сообщает о том, что пьеса "Дни Турбиных" - "в центре московских событий", но ее разрешили только в Художественном театре, только в Москве, "и то - говорят - скоро снимут... Была, между прочим, на премьере Ек. Ал. Галати. Спектакль ей не нравится - в чтении было лучше". Не пьеса - спектакль. Сам Стонов спектакля не видел, но счел, вероятно, со слов Галати, что не только "пресса ругает... но и публика не хвалит". Слезкин был бы вообще ни при чем, если бы Стонов в конце письма не сослался на разделяемое им мнение Слезкина, которое, как он пишет, состоит в том, что Булгаков "мещанин и по-мещански подошел к событиям". Эти слова, однако, к зависти и творческим успехам Булгакова отношения не имеют. Речь идет, как и в первом письме, о манере поведения, которую отмечали и Слезкин, и Катаев, и Эрлих, которую не могла не отметить Чудакова (с.273), об отсутствии "закала", а также о том, что Слезкин в цитировавшемся отрывке из дневника, подчеркнув талантливость Булгакова, следом назвал "несколько наигранным фрондерством и позой ущемленного в своих воззрениях человека". Чуть дальше он определил это как брюзжание "старой интеллигенции", тогда как прежде "знаменем интеллигенции были Герцен и Чернышевский". Разве нельзя расходиться во взглядах и манере поведения (независимо от того, чьи лучше или хуже, вернее или ошибочней), обсудить это доверительно с другом и соседом по дому (кто этого не делает?) и признавать главное достоинство писателя, - талант, представляющийся неоспоримым?
1927-1928 - годы театральных успехов Булгакова и, как упоминалось, радужных надежд и итогов Слезкина (в 1928 г. у Слезкина вышло собрание сочинений в 8 томах). В 1929 г. оба писателя испытали тяжелые удары. Булгаков назвал этот год - "годом катастрофы". В феврале 1929 г. Сталин объявил всю драматургию Булгакова антисоветской. Запрещен к постановке "Бег", сняты с репертуаров театров "Дни Турбиных". Разносу подвергся роман Слезкина "Предгрозье". Началась травля. Судьба Булгакова изменилась после вмешательства Сталина в 1930 г. При всех еще предстоявших писателю испытаниях у него имелась теперь увлекательная работа в любимом замечательном театре. Одновременно это давало заработок и круг новых знакомых. Второе вмешательство Сталина в 1932 г. воскресило "Дни Турбиных". Спектакль и автор пьесы испытали невиданный успех. Травимый Слезкин, если верить упоминавшимся обвинениям Яновской и Чудаковой, должен был позавидовать особенно тяжело.
Именно тогда Слезкин начал вести дневник. Если не считать его вводную часть, собственно дневник, исключая несколько страниц, начинается с истории возобновления во МХАТе "Дней Турбиных". 21 февраля 1932 г.: "На первом представлении "Дней Турбиных" - аншлаг, очереди у кассы на следующие спектакли. Со всех сторон только и слышно - "какая чудесная пьеса". Некоторые смотрели 4-5 раз". Констатировав успех спектакля, автор дневника объясняет, что его возобновление - результат вмешательства "хозяина" (Сталина). Для зависти повод самый подходящий. Слезкин, однако, вспомнив в связи с возобновлением спектакля о своем знакомстве, дружбе и расхождении с Булгаковым именно тогда пишет: "Талант Булгакова неоспорим". 4 ноября того же 1932 г., узнав о разводе Булгакова с Любовью Евгеньевной и третьей женитьбе, дав характеристику всем трем женам писателя, заключает: "...и в этом сказывается талант, чутье и чувство такта и стиля. Многие даровитые люди гибли, потому что у них не было этого "седьмого" чувства, их любовь не подчинялась требованиям закона развития таланта и его утверждения в жизни". Завистник так не напишет, а вплетет "аморальность".
К сожалению, клевета, как известно, раз запущенная, прилипчива. Ее подхватили издатели "Писем Булгакова". В одном из примечаний (с.93) ни с того, ни с сего, явно с чужих слов, говорится о "нотках зависти" в неоднократно выше упоминавшейся записи в дневнике Слезкина от 21 февраля 1932 г. При этом составители, оценивая отношения Слезкина к Булгакову именно в этом году, опускают приведенное выше начало записи, где говорится об успехе возобновленных "Дней Турбиных"! В комментарии, правда, впервые цитируется то место записи, из которого видно, что расхождению писателей послужили "дела семейные" и "ударивший в нос успех "Белой гвардии". Если во всей записи и звучали
какие-то "нотки", то нотки огорчения по поводу того, что появились обстоятельства, отдалившие бесспорно талантливого друга, которого Слезкин поддерживал в творческих начинаниях в трудное время. Примечательно, что ни Яновская, ни Чудакова, с завидным усердием искавшие разногласия писателей, "не заметили" в записи от 21 февраля, относящейся к Булгакову, первых слов, упомянутых выше. "Не заметили", хотя для этого не нужно заглядывать в сам дневник. Эти слова воспроизводятся в моей публикации фрагментов дневника ("Советская Россия", 1987, 29 ноября, с. 3). "Не заметили" они в дневнике и слов из той же записи, говорящих о "семейном" поводе к расхождению писателей. "Не заметили" или не захотели замечать, чтобы не касаться фактов, разрушающих сконструированные образы двух писателей и скроенную "исследовательницами" примитивно-обывательскую (не по собственному ли образцу) модель их отношений?Думается, все же последнее.
Обратимся еще раз к дневнику Слезкина, к тем его страницам, которые, кажется, пока еще не опубликованы.
Осенью 1939 г. Булгаков заболел. В дневнике Юрия Слезкина четыре записи о болезни и смерти писателя.
"16 ноября 1939 г.
Звонил Булгакову, узнав о его болезни. У него склероз почек, он слепнет. Такое несчастие невольно заставляет забыть о многих его недостатках и провинностях в отношении меня. Как-никак он давний мой друг и талантливый человек. Подошел к телефону сын его жены. Михаил Афанасьевич лежит, его жена больна ангиной. Я передал свой привет. Через некоторое время звонок. Говорит снова детский голос, от имени отца благодарит за память и очень просит заглянуть к нему, когда поправится мама..."
Заметим: вновь Слезкин говорит о Булгакове: "талантливый человек". Более того - он не считает его своим врагом, несмотря на то, что какие-то "провинности в отношении" Слезкина со стороны Булгакова были (о них, очевидно, мы никогда уже не узнаем: сам Слезкин в дневнике никак их не раскрывает, по-видимому, в силу прирожденной тактичности). Но главное - Слезкин пишет: "он давний мой друг". Тем самым он признает, что расхождение и многолетнее охлаждение между ними не прервали дружеской связи. Об этом свидетельствуют и последующие записи дневника (следует учесть, что это дневник, а не воспоминания, сочинители которых зачастую немало фантазирует, воспроизводя прошлые события). Кроме того, Слезкин делает эти записи почти за тридцать лет до начала посмертной славы Булгакова. Он еще не знает, что его младшего товарища по литературному цеху (Булгаков моложе Слезкина на пять с половиной лет, а по литературной работе - почти на двадцать) ждет всемирная известность и слава, а потому вряд ли любой исследователь (даже Чудакова) может усмотреть здесь желание Слезкина погреться в лучах чужой славы. К тому же - дневник писан для себя, а не для чтения Чудаковой, Яновской и пр.
Следующая запись:
"3 декабря 1939 г.
Звонил Булгаков из санатория Барвиха. Благодарил за память. Он поправляется, зрение восстанавливается. Три месяца ничего не видел".
Как видим, не только Слезкин продолжал считать Булгакова своим другом, но и Булгаков не видел в Слезкине ни врага, ни завистника. Та черная кошка, которая между ними некогда пробежала (вовсе не литературного происхождения, а и явно бытового) растаяла в дымке времени.
"11 марта 1940 г.
Сегодня узнал от Финка - умер Михаил Афанасьевич Булгаков, 49 лет. Много месяцев страдал. Одно время чувствовал себя лучше, вернулось зрение, а перед смертью снова ослеп. Так и не удалось с ним встретиться, как условились после Барвихи. Большая часть его рукописей не увидела света. Два романа, четыре пьесы. Прошел всю свою писательскую жизнь по обочине, всем известный, но "запретный". Его "Дни Турбиных" держатся на сцене дольше всех советских пьес. Грустная судьба. Мир его праху."
15 марта 40 г.
В "Лит. газете" 15 марта появился приложенный здесь некролог о Булгакове. Впервые в нем написана правда. При жизни - был успех у читателей и зрителей и бесконечный поток ругани на страницах газет и теа-журналов.
Пьесы "Пушкин" и "Дон Кихот" принимались, а много лет не ставились под нажимом критики и театральных заправил."
Комментарии излишни.
С. Ермолинский в книге "Булгаков при жизни", изданной в 1982 г. пишет, рассказывая о событиях, связанных с первой постановкой "Дней Турбиных" во МХАТе: "Много лет позже Булгаков вспоминал об этом без всякого озлобления, даже весело говорил: "А знаешь, кто мне больше всех навредил? Завистники" (с.595). Можно подозревать, что именно отсюда Яновская и Чудакова заимствовали идею "зависти". Почему заострили они ее именно на Слезкине, не имея убедительных данных? Ведь недоброжелатели в достаточном количестве бывали в разные времена. Почему Булгаков по прошествии многих лет отнесся к известным ему или подозреваемым завистникам "без всякого озлобления, даже весело", а Яновская и Чудакова через гораздо больший срок, не имея личного повода, очень недоброжелательны именно к Слезкину? Чудакова пошла даже на сочинение вымышленной истории и растянула ее почти на половину книги, хотя в жизни Булгакова после середины 20-х годов. Слезкин не играл вообще никакой роли (как и Булгаков - в жизни Слезкина; каждый из них шел в литературе своим путем, и круг друзей и знакомых был обусловлен именно этим, именно этим обстоятельством, что в дневнике Слезкина почти за десять лет - с 1932 - по 1940 - записи о Булгакове появляются лишь 7-8 раз).
Играло роль и то, что Яновская и Чудакова писали о Булгакове, когда время несло еще в себе черты, которые определяли устоявшуюся у многих авторов привычку безопасного поиска виновников бед их героя, не затрагивая сути режима, в котором он действовал, и властителей страны. И другую, тем же определявшуюся привычку: канонизацию писателя, уже признанного властью. Это, одновременно с симпатией к нему - герою своей книги, - повелевало смягчать, скрывать или оправдывать его даже незначительные недостатки, ему присущие: человеческие, а также обстоятельства его жизни и направленность творчества, могущие очернить его перед властью.