Михаил Орлов

«В это время… настроение царя и политические его симпатии были уже не совсем такие, как в 1815 году. Александр теперь испытывал меньше любви к свободе, но зато гораздо больше боялся революции. На Ахенском конгрессе (в ноябре 1818 года) царь снова частично подпал под влияние Меттерниха и реакционной политики. Несколько позднее либеральная агитация в Германии (1819) и восстания в Испании, Португалии и Италии (1820) произвели на его колеблющуюся натуру такое сильное впечатление, что, не переставая желать освобождения христиан из-под турецкого ига, он уже не смел подстрекать их к освободительной борьбе. Теперь царь рекомендовал грекам терпение. Ясно было, что он боится показаться изменником монархическому делу. Но, с другой стороны, все понимали, что, несмотря ни на что, он остался непримиримым врагом турок…»^{319}

Михаил знал, что совсем скоро князь Ипсиланти перейдёт реку Прут — границу Молдавии. Как бы ни были слабы турки, отряду под водительством мятежного князя их будет не осилить, а потому Ипсиланти обратится за помощью к русскому царю. Однако вряд ли Александр I решится двинуть войска: если бы он хотел, то сделал бы это гораздо раньше. И тогда на помощь восставшим придёт 16-я дивизия! Мощное это соединение, безусловно преданное своему командиру, к тому же — неизбежно поддержанное тысячами российских и греческих добровольцев, поднимет над Элладой знамя свободы…

Как отнесётся к тому Александр I — сказать трудно. Вряд ли поддержит, но и особенно возмущаться не станет, ибо общественное мнение однозначно будет на стороне освободителей Греции и государю неизбежно придётся с ним считаться.

А затем 16-я пехотная дивизия должна будет возвратиться в Россию, и возвращение это может стать триумфом тайного общества. Кто не помнил, как вырвавшийся с острова Эльба император Наполеон высадился на французский берег с двумя батальонами, а вскоре привёл к Парижу целую армию? Вот так и дивизия, прославившаяся освобождением единоверцев-греков, неся на своих штыках лозунги освобождения теперь уже русского народа и учреждения демократической республики, может привести с собой к Петербургу войска 1-й и 2-й армий, да ещё и весь Корпус военных поселений… Такой поход мог оказаться гораздо эффективнее грядущего стояния войск на Сенатской площади, иметь гораздо большие шансы на успех! Да и Александр I — это не Наполеон и даже не Николай I — вряд ли бы он встретил мятежников картечью. Хотя…

По мнению биографа, «Орлов знал свою силу и значимость, верил в свою популярность и успех. Поэтому он предложил план быстрых и решительных действий, рассчитывая, что подготовленная для выступления против самодержавия солдатская масса России поднимется на призыв общества»^{320}.

А ведь если бы в Москву приехали не «умеренные» члены союза, но сторонники решительных действий — неприглашённые Пестель, князь Трубецкой или недавние семёновцы братья Сергей и Матвей Муравьёвы-Апостолы, то дерзкие идеи Орлова вполне могли найти горячий отклик в их сердцах. И тогда были бы приняты совершенно иные решения…

М.О. Гершензон справедливо не считал позицию Орлова лицемерием:

«Показание Якушкина настолько противоречит духовному облику Орлова и всем фактам его дальнейшей жизни (между прочим, и позднейшим отношениям к нему таких непреклонных революционеров, как Охотников или В.Ф. Раевский), что его приходится совершенно отвергнуть. На такое низкое лицемерие Орлов был неспособен, да ему и не простили бы его»^{321}.

Свою оценку выступлению Михаила Фёдоровича даёт и академик Нечкина:

«Между тем очень просто, на наш взгляд, ответить на вопрос, искренне ли делал Орлов свои революционные предложения на Московском съезде или же хотел под их предлогом прекратить свою революционную деятельность в связи с женитьбой. Как известно, Орлов женился в 1821 г., а наиболее смелые и революционные по духу его приказы по дивизии относятся к 1822 г. К этому же и последующему времени относятся и разгар революционной работы майора Владимира Раевского, правительственные подозрения, деятельность ложи “Овидий”, тесно связанной с Кишинёвской управой, запрещение этой ложи, “за которую” закрыты все ложи в России, восстание в Камчатском пехотном полку, следствие Сабанеева, арест Владимира Раевского, разгром Кишинёвской управы, лишение Орлова командования дивизией и его вынужденная отставка из армии. Все эти события приходятся на более поздние даты, нежели женитьба Орлова. Следовательно, женитьба не повлекла за собой ни прекращения революционной деятельности Орлова, ни закрытия ланкастерских школ Владимира Раевского, ни всего прочего. Воспоминания Вигеля, свидетельства Липранди… дневник Долгорукова — все эти источники говорят о доме Орлова после женитьбы как о революционном центре, очаге свободолюбивой пропаганды. Отсюда следует одно: Якушкин ошибается — Орлов был искренен»^{322}.

…Но что удивительно: целое созвездие уважаемых, серьёзных учёных считает, что генерал Орлов был искренен в своём революционном порыве, и если бы участники съезда поддержали его решение, то он действительно поднял бы свою дивизию; всё же в современном взгляде на нашего героя почему-то утвердилась точка зрения Якушкина. Мол, собирался генерал жениться и «сыграл роль», выдвинул «завиральную идею», которая позволила ему с гордо поднятой головой покинуть тайное общество… Весьма странно!

Впрочем, Союз благоденствия уже доживал свои последние дни. Московский съезд принял решение о его роспуске — это было сделано для того, чтобы избавиться от ненадёжных сочленов, и вскоре на «руинах» союза возникли Северное и Южное тайные общества.

И последнее маленькое уточнение. Со слов Михаила Гершензона:

«Перед нами письмо Орлова к сестре от 12-го февраля (1821 г.) из Киева; извещая сестру о своей помолвке с Раевской, он извиняется, что из Москвы не заехал к ней в Ярославль: “нетерпение узнать исход моего предложения заставило меня спешить обратно”. Очевидно, по пути в Москву он сделал предложение через А. Раевского, который обещал приготовить ему ответ к обратному проезду; значит, дело было за согласием Екат. Ник. и её родителей»^{323}.

* * *

Возвратившись в Кишинёв, Орлов собрал всех членов управы, рассказал о своём выступлении и о том, как оно было воспринято. Потом Охотников, остававшийся на съезде после ухода Михаила Фёдоровича, сообщил о роспуске Союза благоденствия, умолчав о создании нового общества — в Москве было решено пока что хранить эту информацию втайне. Решение съезда вызвало общее недовольство. Выслушав своих товарищей, Орлов сказал:

«Они там по-своему решили, да нам не в указ. Кишинёвская управа будет существовать и дальше, план наш остаётся неизменным. Если же загорится тут, на юге, то и на севере найдётся кому поддержать!»

* * *

А ведь действительно — загоралось. 13 января скончался валашский господарь Александр Сутцо; в княжестве тут же вспыхнуло восстание, которое возглавил отнюдь не генерал, но отставной поручик Тудор Владимиреску [196] , собравший войско в 4 тысячи человек — «пандуров [197] и всякого хищного сброда». Этеристы обрадовались нечаянным союзникам, но вскоре оказалось, что «Владимиреску не намерен был действовать в интересах фанариотов [198] вообще и Ипсиланти в частности. Он заявлял, что борется исключительно во имя румынской нации и что взялся за оружие не столько для того, чтобы способствовать греческому влиянию, сколько для того, чтобы бороться с ним» ^{324} .

196

Тудор Владимиреску (1780–1821) — из крестьян, получил неплохое образование, занимался коммерцией, с 1806 года — чиновник; в войну 1806–1812 годов командовал отрядом добровольцев, поручик Русской императорской армии.

197

Пандуры — солдаты иррегулярных пеших наёмных войск.

198

Фанариоты — собирательное название этнической греческой элиты в Османской империи.

А князь Ипсиланти пока ещё формировал отряды и составлял планы боевых действий, вёл переговоры с потенциальными союзниками. Многие российские греки торопились продать своё имущество и вооружиться, между тем как состоятельные одесские греки-негоцианты скупились даже на материальную помощь «Этерии». К сожалению, планы генерал-эфора постепенно разрастались до фантастических масштабов — вплоть до того, чтобы поднять восстание в самом Константинополе, овладеть османской столицей и пленить султана… Они почему-то получали широкую огласку и оттого становились менее осуществимыми, тем более что действовать князь не спешил.