Михаил Тверской: Крыло голубиное

Незадолго до скорых потемок серого короткого февральского дня битва меж русскими завершилась полной, разгромной победой сил великого князя. Израненные, жалкие остатки новгородцев затворились в Торжке.

Играя конем и плетью, весело скаля зубы, к тверскому князю подскакал Тойтемер, воевода Узбеков.

— Харош урус бьется!

— Сойди с коня, пес! — не разжимая губ, каким-то жутким, утробным рыком с ненавистью одернул его Михаил Ярославич.

Видно от неожиданности, татарин опешил. Теперь глядел на Михаила зло, с выжиданием.

Тверской был черен лицом, точно в горе. Губ не разжимал, говорил сквозь зубы, как будто глотку ему свело:

— Что татар пустил мало?

Тойтемер ухмыльнулся:

— Две собаки дерутся, третьей нет места.

— Собака — ты и есть.

— Зачем лаешь, князь? — обиделся татарин.

— Царь я тебе в своей земле, татарин, слышишь ты, царь!..

Тойтемер вспыхнул лицом, зло усмехнулся, но отвел глаза в сторону. Ему не терпелось кинуть своих татар вслед затворившимся новгородцам. Сейчас, когда их войско было смято, раздавлено, подошло время татарам показать удаль в стенах опрокинутого, побежденного города. Ни у кого не было сомнений в том, что грозная торжская крепость, опоясанная высоким земляным валом, теперь беззащитна. Мужества, наверное, достало б новгородцам, но сил у них не было — из полутора тысяч ратников в крепость вернулось не более трех с половиной сотен, да и те наполовину оказались изранены. А немногочисленные жители Торжка, не имея вины перед князем, не имели и мужества. Кабы не честь и не страх перед татарами, они бы и сами отворили великому князю ворота.

Татары же, покуда русские бились, уничтожая друг друга, запасливо снарядились котомами для скорого грабежа и ждали лишь знака, чтобы ринуться в приступ. Ведали Тойтемеровы воины, что в богатом, бойком Торжке было чем поживиться. Потому и рвались первыми войти в город.

— Дай волю… царь, — покорно, но усмешливо скривил губы татарин, — сейчас возьму тебе город.

— Нет на то моей воли. Нет! — глухо, сквозь зубы, но твердо ответил Михаил Ярославич.

И потом как ни склоняли его взять Торжок приступом, на все доводы татарских да и русских воевод великий князь отвечал непреклонно и коротко:

— Нет.

Словно ему было важно не покарать, не уничтожить в прах своевольных новгородцев, а принудить, заставить их покориться и вновь признать его старшинство. А над мертвыми не бывает старших.

В обмен на жизнь и мир Михаил Ярославич потребовал выдать ему Афанасия Даниловича и Федора Ржевского и заплатить за измену великий откуп.

Не веря в милость тверского князя и, видать, еще полные решимости умереть, новгородцы ответили твердо:

— Не выдадим Афанасия, но помрем честно за Святую Софию!

Однако задумались. Многие из них смутились тем, что великий князь, имевший достаточную возможность на их же плечах войти в город и поквитаться с ними кровью еще вчера, отчего-то этой возможностью не воспользовался. Это было непонятно. И это давало пусть крохотную, но надежду на мир с Михаилом Ярославичем, а следовательно, и на жизнь. Тогда же многие должны были, хоть перед самими собой, признать новгородскую неправоту перед великим князем.

Ничто другое не завладевает человеком так властно и скоро, как надежда на жизнь, внезапно явившаяся после того, как он уж готов был умереть и не умер лишь Божией волею.

Еще стояли несколько дней вкруг Торжка. Великий князь не спешил. Тяжелей всего ему оказалось сдерживать Тойтемерово войско. Татары не понимали нерешимости князя, злились, ругали глупых русских и весь бесполезный поход на Русь, впервые не давший ни прибытка, ни удовольствия. В конце концов, устав ссориться с Тойтемером, Михаил Ярославич из своей казны изрядно заплатил татарам за невольное беспокойство и отправил их восвояси.

Кровь лить великий князь избегал.

Прошло еще несколько дней, за которые сил у новгородцев отнюдь не прибыло, а у великого князя вовсе не убыло, несмотря на уход Тойтемера. Теперь Михаил Ярославич послал сказать так новгородцам;

— Радуюсь вашей верности Афанасию. Так выдайте мне за мир одного Федора.

Новгородцы, обрадовавшись, что сохранили честь, во всем признав требования великого князя вполне справедливыми, выдали тверичам унылого Ржевского. В тот же день как злоумышленного татя, повинного во многой крови, Ржевского повесили на торжском посаде в виду крепостной стены.

Далее переговоры пошли без заминок. Раз уступивши, новгородцы более ни в чем не отказывали великому князю. И Афанасия все-таки выдали ему в заложники откупа, и бояр, каких он сам пожелал. На том и составили грамоту:

«Великий князь Михаил условился с Владыкою и с Новым городом не вспоминать прошедшего. Что с обеих сторон захвачено в междуусобие, того не отыскивать. Пленники свободны без откупа. Прежняя тверская Феоктистова грамота должна иметь всю силу свою. Новогород платит князю в разные сроки от второй недели Великого поста до Вербной двенадцать тысяч гривен серебра. Князь, приняв сполна вышеозначенную сумму, должен освободить аманатов, изрезать сию грамоту и править нами согласно с древним уставом».

Грамоту подписали с тем же архиепископом Давидом, находившимся при войске. На сей раз владыка был угрюм, молчалив, в глаза Михаилу Ярославичу не глядел, да и грамоту подписывал, особо не вчитываясь в писаные слова, точно видом показывал, что не верит он в эту грамоту.

— Али не ладно составлена? Али писцы зря корпели? — усмехнулся Михаил Ярославич.

— Много обиды от тебя, великий князь, Новгороду, — не удержался, упрекнул владыка Михаила.

— Так ли то, святый отче? Не встаешь ли ты против истины? — Михаил Ярославич поднял глаза на епископа, и Давид, не выдержав его взгляда, в котором не было торжества победителя, а лишь тоска и усталость, отвернулся. — Ответь, святый отче, пошто грамоту нарушили? Пошто Юрия кликнули?

— Многие обиды, великий князь, — вздохнув, повторил Давид и отмахнулся рукой, словно не желая поминать те обиды.

— Нет, владыко. — Михаил Ярославич покачал головой. — Не многие, а одна вам обида: в том, что под Русь хочу вас поставить. А вам что на Русь, что в неметчину — одинаково любо ходить ушкуйничать. На то вам и нужен Юрий. Али не так я мыслю?

Ежели и слышал Давид Михаила Ярославича, то сознаться в том не позволяла ему новгородская вечевая гордость.

Но в тот раз и действительную обиду нанес великий князь новгородцам: войдя в Торжок, он велел отобрать и у торжских жителей, и у новгородских ратников решительно все оружие, какое можно было сыскать на людях и на дворах.

Выполняя указ, удивляясь да посмеиваясь, тверичи грузили обозы отобранным у побежденных железом: доспехами, мечами, саблями, копьями, топорами, щитами, палицами — всем, чем можно было колоть, резать, бить, всем, что служило войне. Такого унижения не знали новгородцы. Вроде и не полоненные, но как свободные люди они были обесчещены хуже пленников.