Михаил Ульянов
Шрифт:
— Как это забрал? Такое возможно?
— Он такой человек, что для него всё возможно. Да и времена уже в самом деле начинаются другие. А он не говорил тебе?
— Как-то так, между прочим… И на отца моего?
— Не на моего же. Не себе лично забрал, естественно, а как бы дезавуировал.
— Дезавуировал?..
Сваты… Деликатная и каверзная тема.
«Королевский брак!» — возликовал отец, когда я сказал о нашей с Еленой Ульяновой помолвке (подали заявление в загс и нам назначили дату свадьбы — через два месяца, как положено, «чтобы проверили чувства»), и бахвалился этим перед встречными и поперечными (в буквальном смысле слова: например, Анатолием Поперечным, его приятелем, известным поэтом-песенником, автором «российского славного птаха») в ЦДЛ, Союзе писателей, Литфонде и т. д. Но сразу, с первой минуты засквозила
Алексей Марков, Михаил Ульянов. Два русских мужика. Марков появился на свет в семье бедняков, вдобавок угодившей под «красное колесо» геноцида русского народа, истребления казачества. Семья Ульяновых была ближе к середнякам. Отец Алексея умер от организованного властью голода, мать с детьми ушла в Дагестан, где можно было прокормиться, работала уборщицей. Алексей воспитывался в детском доме. Окончил педучилище, преподавал в аулах на кумыкском языке русский и литературу. Был призван в армию, прошёл войну. Ульянов — см. выше. Маркову достался ораторский дар от матери, от природы. Ульянов, в юности косноязычный молчун, сперва сам настырно, упрямо, потом с помощью преподавателей театрального училища и книг, которые зачитывал до дыр, до упаду избавлялся от сибирского говора, учился говорить, выступать. Марков — натура увлекающаяся, с головой, с потрохами, всем существом своим, которому тесно в своей собственной оболочке, притом увлекающаяся чем угодно — от красивых женщин (и внебрачных детей) до бильярда, от рыбной ловли до полётов на воздушном шаре, от судебного разбирательства с ООН по поводу «чёрных дыр в атмосфере» до непримиримой борьбы с хамством продавщицы овощного магазина, от открытых, «с поднятым забралом», выступлений против ввода войск в Чехословакию и советской власти вообще до зависти соседу, привёзшему из Румынии рубаху в петухах, от национального масштаба поэм «Михайло Ломоносов», «Ермак», «Пугачёв» до эпиграмм на приятелей, собратьев по литературному цеху, остроумных, но порой грубо оскорбительных… Ульянов — предельная, порой и запредельная сосредоточенность, самоограничение, самоконтроль, сдержанность, отсутствие каких бы то ни было излишеств и вообще всего, что могло бы отвлечь от профессии…
Казалось бы, что в этом такого уж необычного? В «Обломове», например, Гончаровым выведено два диаметрально противоположных характера, заглавного героя и Штольца… Но в нашем случае речь идёт о двух чисто русских мужиках, притом схожего природного темперамента. Марков из терских казаков, со Ставрополья, Ульянов — точно неизвестно, но можно предположить, что корни его тоже где-то на юге России, на Дону, Кубани или в оренбургских степях: что-то в нём неизбывно, неистощимо, неистребимо казацкое.
И в результате, в сухом, как говорят, остатке: один не отмечен никакими наградами и званиями (и свершил, как мне представляется, менее половины того, на что был запрограммирован, на что дан был дар Божий), другой — удостоен всевозможных, высочайших премий и наград (и главное, создал многое из того, на что был способен, состоялся как художник почти целиком и полностью и как крупный государственник).
Но, напомню, повод к этим неблагодарным сопоставлениям дала информация, полученная в Генуе от сотрудника международного отдела ЦК КПСС Сергея Миронова.
В 1944–1945 годах Марков побывал за рубежом — в составе Третьего Украинского фронта. В следующий раз его выпустили аж в начале семидесятых, притом только в Болгарию. Потом опять не пускали долгие годы, хотя он просился и бился как рыба об лёд. Обращался к Брежневу, к руководителям партии и правительства, КГБ — ни ответа, ни привета. «С-считают, что ты не дорос», — объяснял секретарь Союза писателей Сергей Михалков, благословляя Евтушенко,
Вознесенского, Рождественского, Ахмадулину, Аксёнова, Бондарева на поездки в США, Францию, Японию, Аргентину и т. д. «Пустите хоть в Польшу! — умолял отец. — Хоть в Румынию, по местам боевой славы, я ж там с самим Петром Лещенко выступал!..» — «Опять, Алексей, сочли твой выезд за рубеж нецелесообразным», — разводили руками генералы от литературы. «Да кто, кто счёл?!» — вопрошал отец надрывно. Ужасно переживал. Даже стихи сочинил на тему своих невыездов: Меня за рубеж не пустили, А сколько анкетной волынки, Как будто в душе наследили, И главное — кто?! Невидимки…— …Толстого никогда не мечтали сыграть, Михаил Александрович? — спросил отец, с гордостью подаривший в тот вечер на день рождения Михаилу Александровичу только что вышедший в классическом издательстве «Художественная литература», ещё пахнущий, как говорится, типографской краской второй том собрания своих сочинений, в который вошли поэмы, в том числе о Льве Толстом — «Астапово».
— Героя Толстого? — уточнил Ульянов. — Например, Протасова в «Живом трупе»? Так Алёша Баталов, по-моему, замечательно его сыграл.
— Лёвин в «Анне Карениной» гениальный бы у вас был! — воскликнула моя сестра Екатерина.
— Не знаю, — пожала плечами Марина Неёлова, сидевшая тут же, за праздничным столом.
— Был бы, не сомневаюсь! — заверила Галина Борисовна Волчек. — И вот было бы потрясающе, если б Кутузова и Наполеона сыграл, обоих!
— Самого Льва, — сказал отец.
— Самого?.. Куда там! — смущённо вдруг заулыбался Ульянов. — Он голубая кровь, граф, Рюрикович. А я всего лишь сибирский малообразованный мужичок.
— Лев Николаевич тоже мужиком был, — сказал отец.
Моя пышноволосая красавица-сестра Екатерина, от смущения не всегда в таких компаниях адекватная, но, воспитанная в семье поэта, запросто, к месту и не к месту читавшая стихи, продекламировала зачин отцовской поэмы:
Шумит великий океан И гулко сотрясает землю, Окутанную в сон-туман, Душой ленивою издревле…— А как вам Холстомер Лебедева в БДТ, Михаил Александрович? — скромно поинтересовалась тихая моя мама.
— Замечательная работа!
— Кто ваши любимые актёры?
— Очень я ценил Михаила Астангова, моего учителя. И пожалуй, Евгений Лебедев… Вот такие два совершенно разных актёра: один романтик, другой заземлённый русский мужик, эдакий скоморох…
— А из зарубежных?
— Обожаю Джека Николсона. Марлона Брандо.
— Притом что сам Михаил Александрович — не хуже, а лучше, — сказала Марина Неёлова.
— Хоть и платят в десять тысяч раз меньше, — заметила Галина Борисовна.
— Мне кажется, и Холстомера вы могли бы сыграть, и любого зверя, — продолжала Марина. — Режиссёр Наумов рассказывал: играя генерала Чарноту в «Беге», вы медвежью походку ему придумали — и так вжились в образ медведя, что даже лошадь от вас шарахалась.
— Было дело, — улыбался Ульянов.
Катерина, чувствуя себя в ударе, читала поэму:
…Возможно, жил я неумело, Шагал не по тому пути. Я этот мир не переделал, Прости, любимая, прости…— Хорошо, — одобрил Михаил Александрович, никогда ничего не читавший, не декламировавший в компаниях, будучи «до мозга костей», как выразилась Лена, профессионалом.
Окрылённая Катерина хотела продолжать, выдать на-гора что-нибудь своё, а она — распахнутая и порой неожиданно глубокая поэтесса, но передумала, заговорила вдруг о мужестве Солженицына, Сахарова — я больно ущипнул её под столом…
Я стеснялся своих родственников. Комплексовал. И до конца пускался на всякие хитрости, чтобы только не приглашать Ульяновых домой к родителям. Где скапливались горы немытой посуды. Где вольготно, как в зоопарке, разгуливали жирные наглые тараканы. Сопоставляя стерильную чистоту квартиры на Пушкинской с более чем творческим беспорядком квартиры на Ломоносовском, я юлил. Алла Петровна обижалась на моих родителей за то, что не приглашают. Михаил Александрович тоже порой недоумевал. Но я гнул свою линию, придумывая иногда самые фантастические причины, поводы, уловки. Глупо, конечно. Но…