Михаил Ульянов

Позже по телефону позвонил уже полковник КГБ, объяснил Алле Петровне, что брат кубинского лидера товарища Фиделя Кастро Рус товарищ Рауль Кастро, главнокомандующий Вооружёнными силами Республики Куба, находится в Советском Союзе с официальным визитом, был приглашён на охоту в Завидово и решил преподнести, как он выразился, сюрприз маршалу Жукову — любимому артисту Ульянову — собственноручно застреленного кабана, при этом дав понять, что не возражал бы и отужинать с Ульяновым в непринуждённой домашней обстановке (будучи на Кубе и потом в Доме приёмов на Ленинских горах в гостях у Рауля Ульянов приглашал его к себе домой). Если это, конечно, возможно, добавил полковник таким тоном, что стало ясно: предложение из тех, от которых нельзя отказаться. Да и не было в мыслях у Михаила Александровича отказываться: не ко всякому артисту напрашивается в гости главнокомандующий легендарного Острова свободы.

Весь следующий день готовились. Таскали из гаражного погреба соленья, сушенья, варенья, ходили по продовольственным магазинам. «Эх, жаль, Соколова из Елисеевского расстреляли, — сетовала Алла Петровна, — а то бы уж точно не ударили в грязь лицом». (У директора Соколова, расстрелянного при Андропове за хищения, мы с Михаилом Александровичем не раз отоваривались, встречая там Караченцова, Янковского, Табакова, Стриженова, Пугачёву и других звёзд.) У мясника в неприметном магазинчике «Мясо» где-то в Кунцеве, являвшегося верным поклонником Ульянова, не пропускавшего ни одной премьеры (как и стоматолог Копейкин, как портниха Люба, обшивавшая Аллу Петровну и Лену, как автослесарь, ремонтировавший пикап Ульянова, как командующий элитной подмосковной дивизией, как директор магазина «Океан» и т. д. и т. п.), я купил дефицитную вырезку — на всякий пожарный, если завидовская кабанятина не покатит. В порядке исключения Ульянов отправился даже на Центральный рынок на Цветном бульваре, где, естественно, его напропалую стали узнавать и предлагать попробовать медовую дыньку, виноград, груши, сыр, творог, сметану, огурцы, капусту, сало и прочие продукты питания, а один грузин умудрился-таки всучить мне, сопровождавшему Ульянова, большую плетёную бутыль домашнего вина с просьбой, чтобы когда-нибудь «великий и дорогой Михаил Александрович» сыграл в кино их великого земляка Сосо. «Верни вино, Сергей!» — бросил мне Ульянов, но было поздно, грузин скрылся в толпе.

Алла Петровна, призвав на подмогу подруг, явно волнуясь, варила, жарила, тушила, делала разнообразные салаты, намазки, подливки, пекла пироги и пирожки, свой фирменный, известный «всей Москве» многослойный пышный торт «Наполеон»…

К шести часам вечера стол в гостиной ломился от яств. Сперва в квартире появился тот же капитан КГБ Митрохин с двумя сотрудниками своего ведомства, один из которых, молодой, мордастый, представился Сергеем и очень обрадовался тому факту, что мы с ним тёзки. Шаг за шагом, метр за метром они обследовали все пять комнат, балконы, кухню, ванную, туалет, антресоли, кладовую, кое-где включая прибор, похожий то ли на счётчик Гейгера, то ли на портативный миноискатель. «Шестой, шестой, я девятый, всё чисто, — доложил Митрохин по рации. — Вы извините, — сказал нам, — но с этой минуты мы вас уже оставить не сможем — до тех пор, пока высокий гость ваш не уедет». — «Понимаем, — сказала Алла Петровна. — По чашке чая или кофе?» — «Мы долго тут у вас кофе будем пить». — Митрохин изобразил на неброском среднестатистическом лице некое подобие улыбки. Вынося мусор, я и на лестничных площадках подъезда — на пол-этажа выше и ниже — обнаружил дежуривших по двое сотрудников Девятого управления КГБ. «Что, не исключено покушение?» — осведомился я. Но чекист, отвернувшись, сделал вид, что не расслышал и вообще совсем по другому здесь поводу. И на детской площадке во дворе узрел я двух в штатском. И даже на крыше противоположного дома что-то ремонтировали — несмотря на темноту и неурочный час. «По-хорошему, — шепнул Ульянов, — на кухне они должны были бы в шашки играть».

Мы уже истомились, когда в девятом часу вновь вошли двое чекистов, ещё раз всё проверили, вышли — и появился Рауль. Ничего общего не имеющий с Фиделем, сухощавый, жилистый, невысокий, с лисьими чертами лица, востроглазый, он с порога обнял Ульянова и по-русски трижды расцеловал, радостно твердя: «Ж-жюков! Ж-жюков! Ка-ра-шо!..» Переводчик был настолько профессионален, бесцветен, компактен, что его присутствие стало заметно, да и то едва, уже за столом, после второй или третьей рюмки водки. Он сидел за левым плечом Рауля и тихонько беспрерывно журчал, как ручей, ему на ухо. Когда звучали вопросы, была полная иллюзия, что задаёт их сам Рауль.

Застольная беседа началась, естественно, с русских морозов, обилия снега, охоты на кабана и лося в Завидове. «Ты не охотник?» — спросил у Ульянова Рауль, без церемоний, по-партийному сразу перейдя на «ты». «Да нет, — отвечал Михаил Александрович. — Рыбу иногда ужу в охотку, но редко удаётся: на Байкале ловил, на Сахалине, у себя на родине… А вы заядлый охотник, товарищ Кастро?» — «Люблю пострелять. Но не с вышки, как это у них в Завидове заведено. Брату, когда с Никитой Хрущёвым он там охотился, лося привязали, стреляй, мол, — брат сказал, что по привязанному зверью не стреляет, с чем и уехал, вызвав, как мне теперь рассказали, целый переполох… А маршал Жуков, интересно, хорошим был охотником? Вообще, что он за человек? Говорят, славился беспощадностью, но имеет ли право полководец быть мягкосердечным, милосердным? Щадил ли Александр Македонский? Суворов? Наполеон Бонапарт? Так кто он — маршал Жуков, выигравший великую войну?» Ульянов отвечал, что лично знаком с маршалом не был, Рауль не верил, говорил, что, не зная лично, столь достоверно, что весь мир поверил, сыграть невозможно, а мир поверил и никакого другого Жукова бы уже не принял, даже если б настоящий Жуков, как сказал брат Фидель, сыграл бы самого себя. Однажды так и было. Что-то не похож Жуков сам на себя, сказал президент Аргентины, когда вместе смотрели документальный фильм про Жукова, а когда появился на экране читавший дикторский текст артист Ульянов, вскричал: вот он! Вот он!.. Ульянов смущённо пожимал борцовскими плечами, отнекивался, но явно был польщён оценкой, даже раскраснелся, хотя не выпил ни грамма водки. Ещё бы! Второе лицо государства, расположенного за океаном, на другом, американском континенте, сидит за его столом и нахваливает, поднимает тосты за «крупнейшего, выдающегося, потрясающего актёра». «Мы считаем, что все эти американцы — дерьмо!» — говорил, выпивая и закусывая, главнокомандующий. «У них реклама, у них миллионы и миллионы вонючих долларов — у Марлона Брандо, Джека Николсона, Аль Пачино… А маршала Жукова бы никто лучше сыграть не смог!» — «Это точно, — соглашалась Алла Петровна. — Вы, товарищ Рауль Кастро, на грибки налегайте, сами собирали, моя дочь — специалист по грибам! Вот эту капустку попробуйте с клюквой — сами квасили. А сальце каково? Сами солили…»

Слово за словом, рюмка за рюмкой — Рауль оказался потрясающе информированным — он вспоминал картины «Добровольцы», «Дом, в котором я живу», «Братья Карамазовы», «Бег», «Битва в пути», «Блокада», «Тема», «Без свидетелей»… Михаила Александровича таким, тающим, как мороженое, я не видел ни до, ни после того ужина. «Я хочу выпить за рыцаря, — провозгласил тост Ульянов, подняв бокал, — за великого романтика — за товарища Фиделя!» Алла Петровна, тоже слегка выпив, похвалилась, что её «любимый зять» учился на Кубе — и речь зашла обо мне.

«Ты расскажи, как дублировал товарища Фиделя Кастро!» — потребовала тёща. «Что означает — дублировал?» — не понял переводчик, смерив меня взглядом, вернее, снимая мерку. «Нет, не в качестве двойника», — успокоил я вальяжно. Дело в том, что вскоре после приезда на Кубу нас, советских студентов-стажёров, попросили помочь срочно подготовить версию документального фильма о первых революционных сражениях барбудос в горах Сьерра-Маэстра для показа в СССР. У меня голос не высокий, не слишком звонкий и не поставленный, и поэтому я удивился, когда режиссёр поручил мне озвучивать самого Фиделя. «Тут не нужен победоносный бас, — объяснил он. — Другие пусть рвут глотку в боях, Камило, даже Че. Фидель тогда, потеряв большинство из тех героев, что высадились с ним с „Гранмы“, на глотку брать не мог. За него говорили его сердце, душа. Он брал на себя ответственность за целый народ. За нацию». Тогда для нас, московских студентов, звучало это чуть ли не анекдотично…

«Больше, небось, с мулатками стажировался?» — подмигивал мне Рауль. «Бывало, отрицать не буду», — горделиво ухмылялся я. «Ну, выпьем за твоего великого тестя!..» Не помню, что именно сыграло роль, быть может, полное отсутствие у Рауля интереса ко мне лично (выпившие люди, как известно, бывают болезненно самолюбивы), но после очередного тоста за маршала Жукова (а мы с главнокомандующим на двоих, по сути, при незначительной поддержке Аллы Петровны и Лены уже уговорили литровую бутыль «Абсолюта» и 0,7 «Столичной») я осведомился по-испански, что же именно произошло с народным героем кубинской революции Камило Сьенфуэгосом и легендарным Че Геварой, почему так недолго они после победы протянули и при столь загадочных обстоятельствах канули в вечность. На Кубе, мол, в студенческой среде слухи разные ходили…

Чекист Сергей, сидевший слева от меня, вряд ли знал испанский, но, что-то в воздухе профессионально уловив, напрягся. Рауль сделал вид, что не понял моего вопроса, хотя всё, что я говорил до этого, понимал. Я повторил вопрос. Он снова не понял, полоснув меня взглядом. «Ты о чём его, Сергей, спрашиваешь?» — осведомился мрачно Ульянов, тоже чувствуя что-то не то. Я нерешительно, уже испугавшись своего вопроса, перевёл его на русский — и получил от Аллы Петровны под столом сильный удар острым носком туфли. «Viva la revolusion! — провозгласил я тост, вставая, вскидывая локоть на уровень эполета. — Patria о muerte! Venseremos!»И получил ещё один удар… Больше ни Ульянов, ни товарищ Кастро на меня не взглянули. И ушёл главком, не выпив со мной на посошок и не попрощавшись. За полчаса до его выхода чекистами был заблокирован двор, «мерседес» в окружении милицейских автомобилей с мигалками вырвался из подворотни и умчался по улице Горького в сторону Кремля.

«Так что ты всё-таки ему сказал?» — осведомился Ульянов, когда ночью дружно сносили на кухню грязную посуду. Я ответил (оправдываясь тем, что выпил лишнего, и ожидая бури), что диссиденты на Кубе уверены: братья устранили героев-конкурентов. Бури не последовало. «Может, оно и так, — сказал он. — Но у тебя что, свербило в одном месте спрашивать об этом, да ещё дома за ужином?» — «Виноват, — признавал я. — Больше не буду…» — «Жизнь, понимаешь, так устроена, что больше может и возможности не представиться», — философично зевнул Михаил Александрович и, утомлённый, удалился к себе в кабинет работать.

Лена задала мне выволочку, но засыпал я собою довольный — знай наших! — оглушительно икая на всю квартиру. А под утро проснулся на полу в гостиной, где мне постелили на антикварном персидском ковре. В начале седьмого, пока не проснулся Михаил Александрович (чтобы не встречаться с ним взглядом), вышел на цыпочках, спустился по лестнице, боясь грохота лифта, и побрёл в промозглой тьме куда глаза глядят по улице Горького. Испытывая к себе, любимому, отвращение. Мудило уверял, что не мудило, но это никого не убедило, — вспомнил я одну из стихотворных шуток отца, наблюдая смену почётного караула у мавзолея Ленина на Красной площади. Тоже, бля, нашёлся правдолюбец, смельчак. Диссидент хренов. За спиной Ульянова…